И он был весь в себе и в прошлом. Только в прошлом — далеком, чистом, когда он в пионерском галстуке ходил по земле, и люди все были ласковы. Когда пел с друзьями:
Но от тайги до британских морей
Красная Армия всех сильней.
Или задорную пионерскую «Картошку»:
Тот не знает наслажденья,
Кто картошки не едал.
Или когда давал Торжественное обещание перед строем:
«Я, юный пионер, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…»
Отец неожиданно куда-то уехал, и Семен больше его не видел. Мать встала с постели, ходила с палочкой. Она часто заглядывала в контору, в комнату за стеной, где сидел директор, и они подолгу беседовали там.
После одного такого разговора директор вызвал Семена.
— Садись, Бойцов. Ты, что же это, я слышал, учиться задумал? Ловко, брат! А кто же у меня работать будет?
— Я не хочу учиться, — угрюмо сказал Семен.
— Не хочешь? Позволь, значит, меня неправильно информировали?
— Может быть.
— Да ты сядь…
Семен отметил брошенный исподлобья взгляд директора, его широкое, со шрамом лицо, жесткий рот.
— Значит, не хочешь учиться… А по-моему, врешь. Хочешь! Только почему-то не говоришь. Почему? — Директор ждет ответа, хмурится. — Отчима твоего я уважал. Настоящий коммунист. И ты, по-моему, неплохой парень. Только смешной какой-то: учиться не хочешь! Тебя что смущает?
— Ничего не смущает. Не хочу просто, — с досадой сказал Семен и отвернулся. Что ему, директору, надо? К чему он затеял этот разговор?
Директор с минуту молчал и вдруг сказал с твердой и недоброй ноткой в голосе.
— Что ты, как девочка капризная? Уважать надо себя.
Семен побледнел, выпрямился:
— Уважать? Уважать, говорите?
Он смотрел на директора странно расширенными глазами, лицо выражало борьбу — хотел что-то сказать и не мог, только шевелил губами.
Директор встревоженно приподнялся со стула.
— Ну? Ты что? — И утвердительно, с вызовом: — Да, уважать! Ну?
— Уважать… — что-то вроде презрительной усмешки мелькну по в лице Семена, он качнул головой. — Ну… хорошо! Уважать себя… ладно! А людей, по-вашему, тоже надо уважать?
— Людей? А как же? Обязательно. Без этого нельзя жить.
— Ага, обязательно! — Семен встрепенулся, поднял голос: — Обязательно! А если они меня сами не уважают? Если вижу кругом… только презрение?
— Презрение? Ты что мелешь? Кто тебя презирает?
— Все, все! — Семен говорил быстро и гневно, торопливо застегивая пуговицы пиджака. — Все кругом… Будто я хуже других… прокаженный какой-то… А я виноват? Я его не знал. Мой настоящий отец — коммунист, а этот… расстрелять надо, а его выпустили… И еще говорят: я скрывал его… Не понимают ничего, не знают ничего, а говорят.