Однако вскоре стало понятно: собранного материала не хватает и на половину задуманной книги. Начался следующий этап работы — поиски новых интервьюируемых. Нам были интересны не только самые родные Довлатову люди, но и те, кто не мог бы назвать себя его ближайшими друзьями: одноклассники, преподаватели филфака, соседи, коллеги по работе. Кто-то смог вспомнить лишь несколько эпизодов из жизни Довлатова, а кто-то рассказал историю, достойную отдельной книги. Из этих воспоминаний, очень разных и, казалось бы, совершенно не соотносимых, мы составили основной массив книги. Конечно, в нее нужно было включить также и фрагменты из уже опубликованной мемуарной литературы, а также цитаты из книг Довлатова, без которых любой рассказ о жизни писателя был бы неполным.
Так получился текст. К нему нужен был комментарий, поэтому к каждой главе мы написали предисловие. Восемь коротких отрывков — вот все, что было написано авторами. Остальное, как говорится — «слово поэта и его современников». Надеемся, это именно то, что вызовет у читателя самый живой интерес.
Мы сердечно благодарим Елену Довлатову, оказавшую неоценимую помощь в подготовке материалов, впоследствии вошедших в эту книгу.
Владимир Уфлянд, поэт и художник:
Человек это был замечательный, просто не то слово! Однажды я ему сказал: «Сережа, ты не похож на писателя!» Он спросил: «Почему?» — «Потому что все писатели маленькие и некрасивые, а ты большой и красивый. Если тебя привести в Союз писателей, его надо просто закрывать: там все какие-то уродливые, старенькие. А ты юный красавец, ты не писатель!»
Валерий Воскобойников, писатель:
С первого взгляда этот огромный человек производил совершенно неизгладимое впечатление своей мужской элегантностью. Неподалеку от него на улице Рубинштейна жил наш общий знакомый литератор Борис Крайчик. И когда мы втроем куда-нибудь шли, то мы с Крайчиком любили считать, сколько женщин на Довлатова оглянется. Оглядывались, должен сказать, почти все.
Иосиф Бродский, поэт:
Он всегда был заметен издалека, особенно учитывая безупречные перспективы родного города, и невольно оказывался центром внимания в любом его помещении. Думаю, что это его несколько тяготило, особенно в юности, и его манерам и речи была свойственна некая ироническая предупредительность, как бы оправдывавшая и извинявшая его физическую избыточность. Думаю, что отчасти поэтому он и взялся впоследствии за перо: ощущение граничащей с абсурдом парадоксальности всего происходящего — как вовне, так и внутри его сознания — присуще практически всему, из-под пера его вышедшему.