Я поступил в Гарвард, и на какое-то время мир корпораций выпал из моего поля зрения — пока я не начал изучать юриспруденцию. В те годы корпоративное право представляло собой, в поэтическом описании декана юридического факультета, «пустые уставы корпораций — остовы небоскребов из ржавеющих балок, по которым гуляет ветер». Изучать корпоративное право было все равно что изучать монтажную схему по учебнику — одни голые абстракции. Курс читал энергичный, остроумный профессор, который вечно куда-то спешил, но я отважно (или глупо) дождался конца последней лекции и спросил у него в лоб:
— И это все?
— Вы, собственно, о чем? — мягко спросил он после паузы.
— Корпорации — это такой сгусток власти… в демократическом обществе концентрируют огромную власть… — Я пытался выпутаться из идиотского положения. — Как их власть согласуется с интересами граждан?
Он мигнул от неожиданности, потом улыбнулся и сказал:
— Вам понравится глава в моей будущей книге.
Так и оказалось. Ближайшие пятьдесят лет я буду не раз перечитывать эту главу.
За двенадцать лет после окончания школы права я сам стал частью сгустка власти, которым так наивно интересовался. Как специалист по корпоративному праву и венчурный инвестор, занимавшийся также инвестиционно-банковскими услугами и корпоративным управлением, я узнал, как делаются деньги и как работает «экономика здравого смысла». В целом образование и происхождение хорошо помогали мне в этих занятиях, но одновременно удерживали от изучения академической экономической науки. Тем временем непривычный, но напористый жаргон университетских экономистов стал занимать все больше места в дискуссиях на тему бизнеса и государственной политики. Чтобы заполнить пробел в образовании, я устроил себе полугодовой отпуск и прослушал курс макроэкономики у профессора, до недавнего времени работавшего в Комитете экономических советников при президенте США. Мой наставник был откровенным и открытым человеком, и я с жадностью впитывал новое знание о мире, в котором люди знали, что есть высшее благо, так разительно отличавшееся от религиозных мифов и неопределенностей, с которыми я вырос. Вокруг говорили об «экономических законах» и «экономической науке», и я хотел быть одним из посвященных.
Позднее я приду к выводу, что каждое из этих абсолютных понятий было абсолютно неверным. Так было, например, с кривой Филлипса — выведенной профессором Лондонской школы экономики Уильямом Филлипсом обратной зависимостью между инфляцией и безработицей. Считалось, что высокая безработица ведет к низкой инфляции и наоборот. В конце 1950-х вера в такую зависимость была настолько сильна, что стала основой целого ряда политических компромиссов между властями и профсоюзами. Однако эта кривая, как и великое множество других графиков и законов, внушавших уверенность в том, что мировую экономику можно понять и управлять ею, за последние двадцать лет вошла в полное противоречие с реальностью. Порой я думаю, как эти вечно уверенные в своей правоте люди ухитряются сохранить уважение к себе во времена двойного дефицита невообразимых масштабов (дефицита бюджета и счета текущих операций), на который американское правительство так долго практически не обращало никакого внимания.