– Там, во дворе, мужчины в чём мать родила, Шарп!
– Дезертиры, сэр.
Чтобы пленные не прохлаждались, Шарп отдал команду занять их пробиванием бойниц.
– Какого дьявола они голые!?
– Свои мундиры они обесчестили, а другой одежды здесь нет.
– Господь всемогущий, Шарп, вы что же, не понимаете, что их нагота оскорбляет взор моей благородной супруги?!
Шарпа так и подмывало сказать доморощенному ревнителю нравственности, что его жена видела больше голых мужчин, чем он сам, но стрелок одолел соблазн:
– Я прикажу прикрыть их наготу чем-нибудь, сэр.
– Прикажите, да поживее. И ещё: вы небриты! Небриты, но при этом смеете рассуждать о чести мундира!
Сварливость на его лице будто по волшебству превратилась в снисходительность, – вернулась Жозефина.
– Дорогая, ты твёрдо решила остаться на свежем воздухе? Не замёрзнешь?
– Ничего, Огастес. Я хочу видеть, как подполковник Кинни воздаст по заслугам моим утеснителям.
Шарпа позабавила вычурность оборота. Жозефина говорила с Фартингдейлом на его языке, и сэр Огастес послушно кивнул:
– Как скажешь, дорогая. Шарп, распорядитесь о кресле для миледи и подкрепиться.
– Да, сэр.
– Зрелище едва ли будет захватывающим, дорогая. Проходимцы не настроены сражаться.
Спустя час казалось, что сэр Огастес не ошибся в прогнозах. Отсиживавшиеся в Адрадосе дезертиры боя не приняли, бежав с жёнами и детьми, едва только Лёгкая рота полка фузилёров появилась на северной околице деревни. Они рассеялись по дну долины, хоронясь в колючих зарослях между селением и башней. Человек двадцать улепётывали верхом, не пытаясь воспользоваться ни мушкетами, ни болтающимися на боку саблями. Мадам Дюбретон и две её французские товарки присоединились к Жозефине. Француженок стужа загнала обратно, вокруг португалки ужом вился Прайс, а Шарп перемолвился словечком с соплеменницей. Его занимало, что она испытывала, видя мужа на балконе над собой, близкого и одновременно недостижимого.
– Я боялась, что более никогда не увижу его.
– Внешне вы этого никак не выказывали. Нелегко пришлось?
– Очень. Ему же пришлось ещё больней, но нельзя было давать врагам повод для злорадства.
Предположение Шарпа о том, что англичанке тяжело живётся во Франции, она отмела:
– Я замужем за французским офицером, поэтому очевидно, кому принадлежит моя верность, а враждебности к родине от меня не вправе требовать никто. – мадам Дюбретон оживилась, – Французская глубинка мало отличается от какого-нибудь Гемпшира. Хозяйство, редкие балы. Рутина. Раз в год гремят фанфары очередной победы, напоминая местной публике о войне. Я не имею в виду тех, у кого воюет брат, сын или… – она вновь погрустнела, – Или муж. Тяжела разлука, майор, но ведь война когда-нибудь закончится?