«В доказательство религиозных чувств Карла Снойльского проповедник подчеркнул, что умирающий поэт без слова протеста допустил пение псалмов на лестницах и в коридорах больницы…
Проповедник заключил свою речь, высказав надежду, что почивший, столь близкий при жизни к королю, будет отныне столь же близок владыке небесному».
— Ужасно, — сказал профессор Левини. — Вот вам смешно, господин Шернблум. Но вы только подумайте! Эдакая старая песочница, древность ископаемая, сидит в Академии и определяет, кому давать Нобелевскую премию!
В дверях вырос Маркель.
— Ну, — сказал он. — Это еще что. Не все ли вам равно, кто получит Нобелевскую премию… Нобель оставил идиотское завещание, и разумно его исполнить — задача неразрешимая. Но мне надо кое-что тебе сказать с глазу на глаз, Арвид. Поди-ка сюда.
Он втащил Арвида в полутемную комнату, обиталище «министра иностранных дел». И прикрыл дверь в соседний кабинет.
— Сядь, — сказал он. — Фрекен Дагмар Рандель была тут три или четыре раза, все тебя спрашивала. Значит, между вами что-то есть. Я допускаю три возможности. Первая — ты в нее влюблен. Если так, мне остается молчать и ждать развития событий. В такой возможности нет ничего невероятного, поскольку девица мила собой, а ты не слишком избалован…
— Но милый Маркель, какое дело тебе до фрекен Рандель?
— Не перебивай. Вторая возможность — ты собираешься сделать приличную партию. Но ты не такой идиот! Вернее всего, первая возможность соединилась и переплелась со второй: ты несколько влюблен и хочешь сделать приличную партию…
— Послушай, Маркель, это, право, уж слишком! Тебе-то что за дело?
Секунду или две Маркель молчал.
— Да, — отвечал он суховато. — Разумеется, строго говоря, это не мое дело. Но представь, что ты идешь по улице и вдруг видишь, как понесла лошадь, и невольно бросаешься ее осадить. Уж, верно, ты опешишь, если господин в экипаже примется разносить тебя: ах ты такой-сякой, да какое тебе дело, что у меня лошадь понесла?
Шернблум расхохотался.
— Сравнение твое хромает. Не могу же я одновременно быть и лошадью и господином в экипаже?
— Ничуть не хромает, — парировал Маркель. — Именно! Ты и лошадь, ты и господин в экипаже. Хочешь по Канту? Шернблум, как феномен, как явление — лошадь, или, точнее сказать, лошадь, которая понесла, все вместе; Шернблум как вещь в себе — господин в экипаже! Лошадь — это Шернблум как предмет чувственного мира, господин в экипаже — Шернблум как разумное существо, но только не тогда, когда он порет такую несуразицу, как тот господин в экипаже!
Шернблум уже не слушал.