Лидия рассмеялась.
— Да, я помню, — сказала она, — сколько я ломала над ним голову, над этим Святым Духом, когда училась. Бог-Отец ведь тоже святой и тоже дух, и Сын точно такой же. И зачем понадобился еще и третий «Святой Дух»?
— Дело, возможно, просто в том, — сказал Арвид, — что верующие тех времен вовсе не представляли себе Отца и Сына бесплотными духами. Да и нынешние недалеко от них ушли, я думаю.
…Тонкая июньская зелень обступила их, и в траве никли колокольчики, и жужжали пчелы, и в часовне звонили по покойнику, которого только что пронесли.
* * *
Часто они сумерничали подле ее окна, и шум города был так далек, что позволял расслышать перешептыванье ветра со старыми кронами.
Однажды она сказала:
— Сегодня я видела его — того, кого прежде любила. Он не ответил. Они сидели рука в руке, и он выпустил ее руку.
— Ну зачем ты? — шепнула она. — Я же не хотела сделать тебе больно. Мы встретились случайно, прошли вместе несколько шагов, говорили о каких-то пустяках, не помню. И мне просто странно, просто удивительно стало, что вот его я могла когда-то любить.
При этих словах сердце у него оборвалось от счастья, но уже в следующую секунду оно заныло. Оба притихли.
— О чем задумался? — спросила она.
— Так, ни о чем…
— О чем-то, чего мне не надо знать?
— Я задумался о том, что однажды случится. Но чего пока не произошло, того ведь и нет?
Она вопросительно глянула на него.
— Ой, ну не смей предаваться таким глупым, гадким мыслям, — сказала она.
И они поцеловались.
— Спела бы что-нибудь, — попросил он.
Она зажгла две свечи на фортепьяно и спела «О Sonnenschein»[20] Шумана.
Две бабочки залетели в распахнутое окно и кружили вокруг свечей, пока она пела.
* * *
А лето шло.
И однажды в августе Дагмар написала ему, что отец его болен. Прежде здоровяк, последний год он сильно сдал и едва перемогался, но два дня уже как совсем слег. Оправится ли он, неизвестно. Как-никак ему уже семьдесят четыре года.
Арвид бросился к Лидии.
— О, это ты, — недоуменно протянула она, завидя его на пороге. И добавила, с новыми, резкими нотками, каких он в этом голосе и не предполагал: — Но я же говорила тебе, чтоб ты приходил ко мне только в условное время. Мало ли кто может у меня сидеть, ну хоть бы Эстер Рослин…
Он был слегка ошарашен.
— У меня к тебе дело, и важное, — сказал он. — Отец заболел. Не знаю, выживет ли. Я еду к нему.
— Сядь, — сказала она. — Прости мне мою резкость. Нельзя говорить так с тем, кого любишь, нельзя…
Она провела рукой по его волосам.
— Твой отец очень болен?
— Боюсь, что очень, — ответил он. — Ему семьдесят четыре года, и он раньше ни разу, ни разу в жизни не лежал больной.