Начались разговоры, совещания, обсуждения, иной раз до поздней ночи, хотя рассвет снова выгонял людей на работу.
Теперь они подсчитали все точно.
Восемнадцать рублей жалованья в год.
Месячину[3].
Дрова на отопление.
Участок под картошку.
И свою работу. Бесконечный рабочий день, прибивавший усталостью к земле. Свою короткую ночь. Вонючую барачную каморку.
Нет, это было несправедливо. И не один батрак теперь дивился, сколько лет работал и работал, а ему все казалось, — оно так и должно быть.
Но пора наступить справедливости. В деревне мужики наводили порядок с ворами, в далеких городах налаживали новую жизнь.
Выходило, что и здесь, в бараках, пора установить порядок и справедливость. А сделать можно было только одно — потребовать своего у помещика.
— Тридцать рублей в год.
— Тридцать?
— Что ж вы так дивитесь? Не разорится помещица из-за этих тридцати рублей. Ведь за целый год…
— А много ли получишь, хоть бы и за тридцать рублей в год?
И то правда. Когда сказали: тридцать рублей, некоторые даже испугались. Как же, такие деньги!
А как посчитали, что на них сделаешь, на эти тридцать рублей, оказалось, и не хватит. Если разделить эти рубли на год, на триста шестьдесят пять дней, да подумать о бабе, о детях, о том, о другом — куда там! Казалось много, а нет ничего.
Опять же месячина. Того, что давали до сих пор, не хватало. Помещики могли дать и побольше, у них есть из чего, а всё детишки не мерли бы так, как теперь.
И чтобы выдача была справедливая — все отмерено, развешено, как полагается. Без жульничества.
И еще одно, — чтобы не на Михайлов день отказывали от работы. Не зимой, не в снег и мороз, в такое время, когда ледяным ветром резало человеку лицо. Помещикам почти что все равно, а батраку совсем другое дело, намного легче будет.
Шли разговоры, что и как. Брать господское никто не хотел. А только, что полагается. По справедливости, по человечеству.
Вспомнились теперь людям все обиды. Нет, нечего больше нянчиться с помещиками.
Кое-кто советовал попросить. Может, дадут.
Да ведь уж просили, не раз и не два просили. Только не так-то легко помещик склонялся на людские просьбы.
Когда по деревням и по экономиям начало становиться жарко, нашлись и такие помещики, что вроде по доброй воле уступили батракам.
Испугались, видно, не хотели связываться со своими людьми.
Но это только некоторые. Могли бы и все так сделать. Да, видно, не захотели.
А батраку сейчас неохота было шапку перед помещиком ломать, в ноги кланяться. Другое время настало.
Наконец, решили. После бесконечных разговоров, жалоб, попреков пришло твердое и ясное решение: жалованья тридцать рублей. Месячину увеличить. Давать под картофель землю получше, не песок или глину, где ничего не родит. И увольнения — только весной.