Листки были на русском, немецком и французском языках.
Сами того не подозревая, немцы сделали для пленных этот день праздничным: на работу не вывели. Ничего, что бесновались разъяренные гестаповцы в поисках «политиканов», переворошили все, что могли переворошить — у них был напряженный, взвинченный, суматошный рабочий день. Он мог бы стать и бесплодным, если бы…
Туманным вечером узников выгнали на аппельплац слушать приказ коменданта.
«Неужели нашли?» — тревожно подумал Воробьев.
Помощник коменданта с деревянного помоста читал приказ. В нем было слово «расстрелять».
Обычно немцы объявляли приговор перед тем, к кому он относился. На этот раз прожектор выхватил в стороне у каменной стены пятерых в наручниках, с завязанными черными повязками ртами. И тут же из темноты затрещали автоматные очереди.
Пятеро упали молча. Им боязливо-предусмотрительно не дали в последили миг выкрикнуть хотя бы слово о Родине.
А следующим утром, перед побудочным гонгом, надсадным, как чирей, на дверях были вновь наклеены листки бумаги:
«Нашим товарищам завязали рты, чтобы они не назвали предателей. Сволочи найдены».
И — четыре имени фашистских холуев. Двое были те, которых подсаживали к Воробьеву.
Опять в замке переполох. Немцы хотели скорее укрыть своих приспешников.
Опоздали.
Ночью сволочи получили «отходную» для бездыханного «приюта» в отхожем месте.
По долгой дороге до Тюрингии в битком набитом товарном вагоне с железными решетками на маленьких окошках Воробьев и Пысин держались рядом, и доктор подлечил летчику ногу.
«Веймар» — наконец, прочитал вокзальную вывеску Воробьев.
И когда, подхлестываемая охраной, унылая колонна зашагала за очередную лагерную решетку, доктор шепнул Пысину:
— В этом городе жили Гете, Шиллер, Бах, Лист…
Николай коснулся плечом соседа, спросил:
— Они нам помогут?
— Увидим — попробуем… Утро вечера мудренее.
После формальностей с пересчетом на лагерном дворе скрупулезно-аккуратные и деловито-старательные хозяева принимали пополнение поштучно.
В комнату вводили по два человека. Воробьев и Пысин вошли вместе.
Приказали раздеться донага.
Гестаповцы дважды ощупали все рубцы на одежде, бесцеремонно проверили все кожные складки на теле.
У Воробьева в кармане был кусок зачерствевшего хлеба. Разломили. В куске — три ордена. Их дали на сохранение летчики. Полагали, что доктора особо обыскивать не станут.
Кусок разломали в крошки.
— Где медаль?
Воробьев недоуменно пожал плечами, и его отшвырнули.
— Где медаль? — резиновой дубинкой ткнули летчика в подбородок.
— Не знаю, — равнодушно ответил он. — Я был без сознания, кто ее взял — понятия не имею.