Сначала дела шли очень тяжко, так как крестьяне даже не знали самых обычных выражений. Их просьба достигала высшей точки в передаче «приветов». Отец, мать, сестра, брат, столько-то тетушек, племянниц, племянников «передавали привет», это было все, и для получателя это означало, что упомянутые люди еще живы.
- Но вы бы лучше написали, что произошло у вас в деревне за прошедшее время, как вы поживаете, что нового у вас в хозяйстве, потому что все это заинтересует его больше чем приветы, – советовал я озадаченному крестьянину.
- Коричневая маленькая корова отелилась... картошка в этом году очень хорошо уродилась... овес частично сожгло жарой... курятник увеличили... Еще у тебя родился брат, его назвали Александром, его уже окрестили и он будет крепким мальчиком..., – произносил он тогда, запинаясь.
Пальцы порхают над клавишами пишущей машинки, из тарахтящего устройства выскальзывает чистая открытка, на ней появляются отчетливые немецкие буквы, имя, полк, батальон, рота, место, лагерь, барак – все готово! Я подаю открытку упомянутому человеку.
Боязливо и робко приходили они ко мне... маленькие фигуры, бедно одетые, едва ли соответственно сезону. Мужчины с толстыми, растрепанными волосами, на голове даже в самое жаркое лето толстая меховая шапка, русская рубашка с вышитой каймой и у шеи застежка с пуговицами, пояс или простая веревка на поясе. Залатанные и засаленные брюки, с сильно растянутыми коленями и снова порванные, на ногах высокие валенки. Женщины в пестрых, даже веселых платьях, перехваченных поверх груди, на голове тоже пестрый платок, из под которого выбивались каштановые или белокурые волосы. На них тоже частично были сапоги, частично хорошие ботинки, в большинстве случаев, однако, «лапти», обувь из сплетённой бересты. Часто они так же ходили и босиком как их дети и мужья. Почти у всех их были ясные, немного печальные глаза, которые мы так часто встречаем у этого народа.
В их руках они держат свою святыню – открытку полевой почты; знак жизни мужчины, который когда-то был с ними, который знал их спрятанные уголки в дальних лесах, который когда-то с ними пел печальные песни, шаловливо-веселые слова. Теперь он был далеко от них. Они уже считали его мертвым, но все же, он был жив, и даже если его неопытная рука с нерасторопными пальцами не умела писать, то нашлась другая благосклонная рука, которая с большим трудом выводила едва ли разборчивые буквы. Он в плену! В стране врагов! Ужас глядит из каждой буквы. Можно ли вообще жить там, не является ли все это одним единственным мучением, невыразимым горем? Они слышали от попа и из газет об ужасных зверствах врагов, которые сжигали деревни и людей, пожирали детей, о врагах с собачьими головами, говорящих на чужих языках. И в такой стране он в плену! В отчаянии они в их жалких избах опускаются на колени перед образами, и страх их не знает границ, их молитва за спасение душ бедных пленников никогда не заканчивается.