На этом рассказ обрывается. Стиль его меня не прельщает: раздражает игривость, которой он покрывает свое равнодушие. От этих листочков мне как автору лучше отречься. Но как читатель я склонен за них постоять: начало забойное. Просто надо внести коррективы. Если роман о любви, пусть уже будет любовница. Смазливая дама-прозаик, которой герой мой доверился после того, как ее соблазнил. Ей и спихнем всю цитату…
Перебираю страницы из папки с наклейкой «Отстой». Она толще других и забита десятками файлов. В их дохлых объятиях сушатся жертвы абортов моей блудливой фантазии. Своеобразный гербарий-паноптикум, где можно найти что угодно – хоть мутантов, хоть ампутантов.
Похоже, нарыл! Назовем госпожу Жанна Клопрот-Мирон (так звали одну из почти не родившихся фурий в почти ненаписанном старом романе, что выдохся прежде, чем я дописал вторую главу).
Итак, Дон Иван. Севилья. Жара. Беспризорный подкидыш фортуны. Не испанец, не русский. Безуспешно считает себя и сверяет по желтым страницам, сочиненным со слов его Ж. Клопрот-Мирон, незабвенной подругой его уступчивой юности. Ее, так сказать, терпеливой наперсницей и нетерпеливой судией.
Я пробую сызнова, только уже от лица самого персонажа.
Перечитав начало рассказа, я, Дон Иван, вспоминаю:
«Неизвестно, куда занесло бы Жанну ее тренированное воображение, если б ее не сморил в этом месте заслуженный сон. Воодушевившись в вечер знакомства моим нехитрым рассказом (“Из твоего материала, мой друг, замечательный выйдет роман! Это же кладезь – герой-архетип, корневой культурный сюжет, продвигаемый анекдотичной твоей биографией, да еще и приправленный пошлостью века! Сотворю-ка я из тебя, Дон, бестселлер…”), она, как бывает с капризной писательской братией, помаленьку к нему охладела. А жаль! Мне начало понравилось, пусть получалось немного мудрено для обитателей детского дома. Кстати, сапоги у Федора, сколько помню, всегда были справные. И вообще, одевался он не то чтобы скудно, а даже щеголевато. Не каждый сподобился б в те времена обзавестись техасскими джинсами с кожаной вкладкой на стегнах и реальной бейсболкой цвета брезента – как нам казалось тогда, лучшего цвета из всех, что сотворил для мужчин Господь Бог, прежде чем сдаться на милость юннатам. Что до Прасковьи, то и здесь Клопрот-Мирон распалилась напрасно: грудка у кастелянши напоминала две шишки, набитые злым молоточком судьбы на дощатой конструкции плохо скрываемых ребер. (Урок наперед: вписать в правду ложь еще не означает соврать.)
Вот у кого грудь была грудью, так это у нашей Инессы!»