Он говорит мне: «ты слишком скучен», и я киваю.
Горы слов возражений не лучше крупы об стену,
Отвернешься, поднимешь взгляд — он опять сверкает
Голливудской улыбкой на скаты ее коленей.
Пропадает с ней ночь, я варю свой вечерний кофе,
Поутру кривится на мантру «ты, верно, спятил?!»
Он всеми приравнен к маленькой катастрофе,
Именуемый «острый язык» и обидным — «дятел».
Он ревнует меня к собакам, стихам и людям,
Я его поводырь, здравый смысл и немножко совесть,
Но когда он опять в эндорфиновом пьяном чуде,
Для нее он пошлет весь мир, что давно не новость.
Через семьдесят два часа он вернется в полночь,
Просит денег в долг, чтобы их не вернуть к апрелю,
Он на пунктике «мне не нужна никакая помощь»,
И классически злится на всех, кто его жалеет.
В этой дикой свободе свой дом он считает клеткой,
Говорит, у нее он самый любимый, первый…
Чтобы после пьяно тыкаться мне в жилетку,
Плачась, что и она оказалась стервой…
Он всегда такой: бесшабашный, жестокий, зрячий,
Он любитель битв и погонь, перестрелок с матом,
Но в такие дни он ревет от любви собачьей,
А еще почему-то выглядит виноватым.
Он придет в себя как обычно: легко и быстро.
Перекус, до обеда сон, теплый гриф к руке…
Через семьдесят два часа грянет первый выстрел,
И он превратиться в зверя на поводке.
Он — железо и кровь, ураганный безумный ветер,
И опять издевается: «Слушаюсь, командир!»
Мне приятно думать, что я за него в ответе,
Иногда он мне тоже смертельно необходим.
Сочетаемся жестами, сердце грохочет ровно,
И шлем к черту на: «Я останусь, а ты беги!»
Потому что мы оба по сути — одна синхронность.
Потому что спиной к спине, а кругом — враги.