Я б его любила как раньше, робко, а оно, смеясь беззаботно, южно,
Обнимало всех тополиным хлопком. Ничего мне, кроме него, не нужно…
Ведь оно абсентом сжигало глотку, распускалось жаром в груди, сияло,
А вот я, беспросветная идиотка, наступив — его раздавила, смяла,
И иду тайфунами преисподней при плохой игре и плохой погоде
То в парче, то в рубище, то в исподнем, хоть наряды эти давно не в моде,
Да и мне ли мода, худой бродяге — становлюсь сезонной чужой добычей,
Букварями, армией и общагой, ОРЗ, бронхитом и гриппом птичьим,
Скорпионьим ядом, шальным паяцем, истеричной Девой в дешевом гриме,
На моих Весах — разве что кататься, впрочем, сдать отчеты необходимо…
Умоляю, верни это лето, боже, здесь же холодно даже дышать ночами,
А ему, убитому, каково же: под крестом в земле за седьмой печатью?
Уступи разок своему порядку, подари хоть ложку небесной манны…»
И духи ее пахнут фруктово-сладким, и полны каштанов ее карманы,
Она их, волнуясь, сминает в крошку, отчего в округе желтеют травы.
Только я говорю ей, моей хорошей, что уже ничего не могу исправить.
Ну такая традиция, что поделать — лето положено убивать ей…
…И я вижу вдруг, как она холодеет, как ржавеет золото ее платья,
Смотрю, не в силах себе поверить, как с нее, трясущейся крупной дрожью,
Облетают листья, а, может, перья, или даже вовсе — чешуйки кожи,
Как она, обнаженная до аорты, до предсердий — спелых гроздей рябины,
Вылетает в ночь, ни живой, ни мертвой, исходя на город соленым ливнем.
Моросит за окнами третьи сутки. Я не бог. Скорее — бездарный автор,
Но она мне прощала любые шутки, лишь теперь рискнув проявить характер.
…Выхожу в печаль ее ледяную, не забыв про зонтик и сигареты.
Просто я люблю ее. И ревную. И она каждый год убивает лето.