Ковач Антон даже не предполагал, что всем женщинам я желаю «дирижабля». И что в мозгу у меня отпечаток таких же троп, что я посвящен в этот трепет соскальзывающих одежд, в это бродячее вожделение и пойманный на лету миг счастья — был посвящен в Ольховом парке и в Банях Нептуна. Никто не мог предположить, что здесь я все чаще витаю в тех рандеву. ЛАСТОЧКА, СОСНА, УХО, ВИТОК, ДРОЗД и ШАПКА, ЗАЯЦ, КОШКА, ЧАЙКА. Затем — ЖЕМЧУЖИНА. Никто не мог предположить, что я ношу в голове эти имена, а на затылок мне лег груз молчания.
И в «дирижабле» у любви были свои времена года. На второй лагерный год зима положила конец «дирижаблю». Следом пришел голод. Когда Ангел голода, впав в истерику, шастал с нами повсюду, когда настало время «мешков с костями» и мужской пол был уже неотличим от женского, все равно разгрузка угля на яме не прекращалась. Правда, тропки, проложенные в бурьяне, заросли. Но лиловая вика по-прежнему вилась между белым тысячелистником и красной лебедой, цвел голубой репейник и чертополох тоже. «Дирижабль» спал, он принадлежал теперь только ржавчине, как уголь принадлежал лагерю, как травы — степи, а мы — голоду.
Фантомные боли у часов с кукушкой
В летний вечер второго лагерного года возле двери, где стояло жестяное ведро с водой, прямо над ним на стене появились часы с кукушкой. Как эти часы попали в барак — непонятно. Они не принадлежали никому, разве что бараку и гвоздю, на котором висели. Однако докучали они каждому из нас по отдельности и всем нам вместе. В пустом конце дня ты прислушивался к тиканью, когда возвращался или уходил или когда спал. Порой ты просто лежал, уйдя в себя или выжидая: был слишком голодным, чтобы уснуть, и чересчур уставшим, чтобы встать. Но выжидание ничего не давало, кроме голодного тика в нёбном язычке, удвоенного тиканьем часов.
Для чего здесь часы с кукушкой? Чтобы знать время, нам часы не нужны. Нам узнавать его незачем. Утром нас будит гимн из громкоговорителя во дворе. Вечером он же отправляет нас спать. Когда нужно, нас забирают: забирают из столовой, забирают со двора, забирают из сна. Заводской гудок — тоже часы, как и белое облако над градирней, как и колокольчик на коксовой батарее.
Вполне вероятно, что часы с кукушкой притащил в наш барак Ковач Антон, барабанщик. Хоть он и клялся, что не имеет к ним никакого отношения, но каждый день их заводил. «Раз уж они тут висят, — говорил он, — то должны ходить».
Это были обычные часы с кукушкой, но сама кукушка была необычной. Она появлялась в три четверти часа и возвещала, что прошло полчаса, а в четверть часа сообщала о полном часе. Когда часы показывали «ровно», кукушка вообще забывала куковать или куковала неверно — удваивая время, которое показывали часы, или, наоборот, вдвое уменьшая. Ковач Антон утверждал, что она кукует правильно, но имеет в виду время в иных краях. Он просто втюрился в эти часы: в саму кукушку, в две тяжелые железные гири в форме еловых шишек и в проворный маятник. Он охотно позволил бы кукушке целую ночь возвещать время в других местах мира. Однако никто из прочих обитателей барака не желал лежать без сна или спать в кукушкиных краях.