— Соси, говорят ему, — обводила она присутствующих учителей, в том числе и меня, мутными бегающими глазками. — А он взял, и сосать начал.
— О, господи! — поморщилась учительница литературы Елена Степановна. — Дикость какая! Это не Романов был?
— Романов, он самый! — подтвердила Рамзия Кадыровна.
— Этого следовало ожидать. Его постоянно обижали.
— Всё, вафлёром стал! — объявил учитель физкультуры Павел Григорьевич.
Почему-то он тоже улыбался.
— Ой, Павел Григорьевич, — попросили его женщины, — избавьте нас пожалуйста от определений. Как он теперь называется, нам не интересно.
— Это наверное Яхин с Путилиным сделали? — спросил Павел Григорьевич. — Они же у вас главные хулиганы.
— Да, да, они, — подтвердила Рамзия Кадыровна. — Я уж сколько раз просила, чтобы их в другой класс перевели — не переводят. Постоянно они гадости какие-то совершают.
— Самоутверждаются! — хитро щурился Павел Григорьевич.
— Странный способ они избрали для самоутверждения, — Елена Степановна что-то записывала в журнале.
Оторвавшись, она вскинула глаза на меня, словно знала, что я на неё смотрю. Пару секунд мы напряжённо глядели друг на друга. Взгляд её был тревожный и удивлённый, словно что-то насторожило её во мне.
— Да уж, действительно странный, — повторила за ней какая-то женщина, имени которой я до сих пор не выучил. — Елена Степановна! — обратилась она к учительнице литературы. — Вы поведёте своих на выставку?
Та пожала плечами.
В учительской было буднично.
— И что вы сделали? — спросил я Рамзию Кадыровну.
Голос мой был хриплый, надтреснутый, все тотчас же посмотрели на меня, словно я сделал что-то неприличное.
— Что сделала? — переспросила она.
— Да. В милицию заявили?
Рамзия Кадыровна выглядела озабоченно.
— С директором поговорила… — тихим голосом прошамкала она. — Но он сказал, что милицию не надо. Сами разберёмся.
На днях я разговаривал с сестрой о Наследнике Очертаний. Мы шли по улице, накрапывал дождь.
— Но почему Наследник? — не понимал я. — Почему Очертаний?
— Блин, ну ты даёшь!.. — поворачивала она голову в мою сторону. — Ты прочерчиваешь линию жизни, она уходит вдаль, теряется в заносах, блёклая, едва видимая. Лишь очертания от неё можешь ты рассмотреть, лишь их.
— Это слишком неконкретно. Вряд ли я черчу что-то.
— Хорошо, не чертишь. Ты плывёшь по эфиру и, словно в дымке, очертания твоей сущности дрожат и отслаиваются. Каждому мгновению требуется своё очертание. Чтобы оно могло тебя запомнить. Чтобы могло вернуть тебя к себе.
Я всегда умел чувствовать образы. Этот тоже. Тем более сестра производила верные.