— Черногривый!..
Тансылу выползла из-под взмокшего бока коня, кинулась к его морде, заглядывая в выпученные глаза. На губах Черногривого проступила розовая пена. Ее становилось все больше, а конь храпел, и все еще пытался встать, дергая ногами и приподнимая голову, которая бессильно падала назад.
— Черногривый… нет, нет! Что я наделала, друг мой, мой верный друг… Черногривый…
Тансылу зарыдала как в детстве, когда один из мальчишек в игре толкнул ее, и она упала, больно ударившись рукой о камень. Тогда ей было не столько больно, сколько обидно от своей слабости и вида победителя, смеявшегося над ней. Но сейчас в сердце Тансылу была другая обида. На саму себя. Лаская умирающего Черногривого, она осознала, что именно она виновата в его смерти и нет ей прощения ни у него, ни у людей, ни у себя самой.
Тучи закрыли небо. Пошел дождь. Сначала редкими, но крупными каплями он упал на землю, словно предупреждая всех о стихии. И вскоре вода с неба стала стеной. Тансылу, размазывая слезы по лицу, сняла свой халат и укрыла друга. Она сидела рядом с ним, вспоминая, как они вместе росли, как открывали для себя безграничный и прекрасный мир, как сражались и побеждали врага, как Черногривый всегда оказывался рядом в трудную минуту и спасал ее. Тансылу тихонько запела, прислонившись к шее коня, прямо в его ухо, чтобы ее песня была слышна ему. Он еще хрипел, но повел ушами, закрыл глаза и улетел в мир своих снов, в которых он и она всегда были героями.
Вода текла струями по голове Тансылу, по ее волосам, по телу, к которому прилипла ее белая рубаха. От холода девушку тряс озноб, ее голос дрожал, но она пела и эта песнь поднималась в небо вместе с душой Черногривого. А дождь все лил и лил, пробуждая к жизни еще спящие семена в земле, даря силу ранним всходам и оплакивая ушедшего друга человека, верой и правдой служившего ему до последнего вздоха.
Аязгул долго искал Тансылу. Дождь начал стихать, когда на зеленеющем покрывале напитанной влагой земли он увидел неподвижно лежащую жену, словно белым саваном укрывшую собой погибшего коня…
Тансылу открыла глаза. Закашляла. Втянула в себя теплый воздух. В свете тусклых масляных ламп едва различались украшения стен юрты, всегда радующие глаз яркостью красок. Рядом раздался голос:
— Очнулась, красавица моя, вот и хорошо, сейчас выпьешь горячего супа и сразу станет легче!
Мать Аязгула склонилась над невесткой, поднеся к ее лицу чашу с дымящимся мясным супом. Но Тансылу отвернулась. Старая Айган покачала головой.
— Надо кушать, дочка, у тебя жар, суп согреет грудь, станет легче.