— При царе! Эк сказал! При царе… Да ежели б народ устраивала та власть — она б и по сю пору держалась. А чего ж тогда ни един человек не шелохнулся, когда евонного тёзку, — Лаврентьич кивнул на деда, — сюды привезли, в Талабск, да взяли за горло, да отречься заставили… Ить весь город про то знал, что тут царский поезд на вокзале стоит, а никому дела не было, что там деется…
И второе дело, — мастер откашлялся и снова взглянул на своего приятеля, — вот он, твой дед соврать мне не даст: перед войной уж как-то комиссарское дуроломство это потишело, а то и вовсе сникло…»
— Да как-то мы все почуяли малость — в державе живём, при твёрдой власти, не при бардаке комиссарском! — поддержал своего товарища мой прародитель.
— О! то самое оно! — возвысил голос Лаврентьич. — Твёрдая власть… Конечно, скажу тебе, тяжкая рука у этого грузинца была. Но ить лучше по твёрдой земле на спины бревно тащить, чем налегке, да по болоту… А при Никитке сызнова какие-то тряски пошли, да и ноне тож не разбери-пойми, куды властя рулят…
…Спрашиваешь, какая власть по душе? Молодый, пото и спрашиваешь… Власть-она не девка, не баба, не ремесло твоё доброе, чтоб те по душе пройтись! И, главно дело, власть — она всегда сама по себе, а народ, люди — сами по себе. Так оно, слыхать везде по белу свету, а уж у нас-то — и особенно… Для мужика русского любая власть — удавка, одна послабже, друга потуже, а токо без ей, без власти, тож никак, Без власти мужик аль сам в петлю лезет, альбо зверем становится. С любой замаешься!
Вот и мы, — завершил свои суждения старый краснодеревщик, — весь век маялись, то с одной властью, то с другой. И вам, молодым, тож того не сбежать. Да не дай Бог, ещё с какой-то новой властью мороку хлебать придётся! Уж лучше старая напасть, чем новая беда…
…Как в воду глядел старик!
Быть может, читатель спросит: неужели на этой мозаике не было изображено ни одного человеческого лица, только предметы, здания, вещи, символы. Вопрос естественный.
Одно лицо — прекрасное, улыбчивое русское лицо — было!
Эта улыбка озаряла инкрустацию, которая стала самым последним по времени своего создания украшением столешницы. Для новых «вставок» и «врезок» места уже не оставалось.
На самом краю овала была изображена взлетающая к звёздам ракета. А рядом с нею — лицо первого космонавта Земли.
— …Я уж и не чаял когда-либо сызнова до столешни резцом дотронуться, — говорил Павел Лаврентьевич. — Тута и места свободного почти что уж и не сыскать было, уголок лишь малый. Думал: кто-нибудь из внучат моих его изузорит… А как в газете да потом в тилевизире увидал этого сокола, думаю — не! таку улыбку сам на этом остатнем краешке помещу! Ить как паренёк это смоленский улыбается-то, а, по-нашему, Николка, так ить токо мы в мальчишьих годах наших дыбились. И не думалось, не гадалось, что когда ещё така душевность в личье русском родится, думалось — извели её всю. Ан нет, не извели, жива, живёхонька, да всему свету душу греет с небес, что солнышко… Дак как же мне было напоследок такой лик не сотворить на этой столешнице нашей! Вот мы с внучонком и наузорили его вместях…