Письмо Густава было выдержано в жизнеутверждающем, почти веселом тоне до самого конца: «Ты должен позвонить маме!» За прощанием следовала приписка: «Я серьезно, правда!»
В начале декабря я должен был снова поехать в Стокгольм по делам, и мог заодно повидаться с Мод. Я позвонил ей, чтобы предложить встречу. Часы показывали не больше восьми вечера, но по голосу было слышно, что я ее разбудил. Она говорила хрипло и медленно, я застал ее врасплох, и она, очевидно, не слишком обрадовалась.
Я спросил, не помешал ли. Мод ответила отрицательно. Я поинтересовался, как она себя чувствует. «Отлично», — как бы недоуменно ответила Мод. Ни в одном разговоре со мной она не упоминала ни о каких болезнях. Густав что-то говорил, но тема потонула в потоке прочих важных вещей, связанных с ним.
Мод была немногословна, и я тщетно пытался выяснить, рада она моему звонку или желает поскорее закончить разговор. Повисали долгие паузы, она не реагировала на мои уловки и не спрашивала, как у меня дела. Мод казалась вполне равнодушной.
— Густав прислал письмо, — сказал я. — Кажется, ему нравится на севере…
— Не сомневаюсь, — ответила она. И точка.
Все это начинало раздражать. Может быть, следовало сказать, что ее сын настойчиво просил меня позвонить ей, что он беспокоится, а я хочу понять, почему.
Наконец, я сообщил, что собираюсь в Стокгольм и «очень хотел бы пригласить ее на ужин».
Помолчав секунду, она ответила:
— Не выйдет.
Выдержав еще одну паузу, она добавила:
— Но ты можешь прийти ко мне, поужинаем здесь.
На том и порешили. Больше сказать было нечего, и, чтобы поддразнить ее, я произнес:
— Спокойной ночи, можешь спать дальше.
На что Мод неожиданно, будто в чем-то признаваясь, ответила:
— Да, буду спать.
В Стокгольме не первый день стояли холода, пару раз шел снег, днем таял, ночью снова примораживало, затем вновь наступала оттепель, а на следующий день после очередной холодной ночи могло припорошить снегом. На тротуарах было скользко, так как никто не собирался брать на себя ответственность за посыпку улиц песком.
Пожалуй, декабрь — лучшая пора в Стокгольме. Множество населяющих его крестьян довольно наблюдают, как город украшается символами древних деревенских традиций, светящимися, блестящими, ароматными стеариновыми свечами, отлитыми бабулькой где-нибудь на чердаке, еловыми ветвями из далеких лесов, соломенными козлами, факелами и открытым огнем с треножниками и котлами, полными горячего варева с приправами по старинным и тайным рецептам. И, вопреки ожиданиям, крестьяне вдруг понимают, что живут в большом городе и начинают соответственно себя вести: отправляются в центр и тратят все свои деньги на развлечения, рестораны и подарки. И тут, и там, даже в обычно пустынных местах можно встретить людей навеселе после кружки глинтвейна, нагруженных подарками, с загадочными улыбками. Даже самые плохие рестораны в эту пору набиты до отказа.