Прозрением это конечно не назовешь, но там, возле окна, за которым шумела трасса, это чувство было для меня новым; страх и уныние, так давно мучившие меня, не исчезли, но инкапсулировались, подобно головной боли, которую удалось облегчить с помощью целительного порошка, — боль осталась, но она теперь была завернута во что-то мягкое, в кокон из обезболивающего волокна, и чувство облегчения позволило убедиться в наличии других величин — когда боль проходит, остается не только пустота. Это может быть мелочь, которая поначалу кажется совсем незначительной, как покрасневшая царапина на плече. Сначала я ее не заметил, но днем, когда поднимал и перетаскивал вещи, почувствовал, что кожу саднит и потягивает. Теперь, отвернувшись от окна, я отправился в ванную и там, в зеркале, увидел царапину, которую ночью, в голубовато-белом отсвете молний, оставил на моем плече длинный, покрытым красным лаком ноготь Мод. Быть может, это объяснялось моим настроением, но я сразу подумал, что если через пару дней умру и попаду на стол патологоанатома, то именно эта царапина привлечет к себе особое внимание, станет предметом пристального изучения и, быть может, основанием для вполне правдоподобного предположения о том, что я, всего за несколько суток до наступления смерти, был счастливым молодым человеком.
В таком расположении духа я сел за кухонный стол, чтобы написать письмо Малу в Хельсингланд, письмо, которое я начал на Хурнсгатан, но так и не закончил, отчасти потому, что ко мне пришла Мод и своим появлением все изменила. Если раньше я собирался написать деловое, сухое письмо и отказаться от приглашения Малу, ссылаясь на фиктивную, но важную работу, которая якобы занимала все мое время с утра до ночи, то теперь это приглашение предстало в совершенно ином свете. Возможность провести лето в лесу показалась мне спасительной: чечевичная похлебка, сортир на улице, комары и созерцание космоса должны были оказать на меня благоприятное воздействие. В своем воображении я уже нарисовал себе картины тамошнего быта: общеукрепляющую колку дров, долгие лесные прогулки и ведра черники, рыбалку на берегу холодной реки и даже, почему бы и нет, ночные забавы — воссоединение с женщиной, чье прошлое выглядело довольно сомнительно, но которая, по ее собственным словам, «нашла себя». Хотя последнее едва ли означало, что она изменилась до неузнаваемости, стала, к примеру, ведьмой и держит свой собственный аптекарский огород, специально приспособленный для шестой растительной зоны.[9]
Я сел за кухонный стол и открыл тетрадь. Столешница до сих пор была грязной от мармеладных оргий Малу — тетрадка сразу же прилипла к столу. Как только я взялся за ручку, царапина на моем плече отозвалась на движение руки резкой болью. Скоро я и думать забыл о Малу. Письмо так и осталось неоконченным.