— Вы работаете на одной прялке? — спросил он, чувствуя, как с него стекает озерная вода.
Они засмеялись.
— Работали. Теперь не работаем. Здесь нет прялок, нет веретен, сколько все себя помнят.
— Почему?
— А ты хотел бы прясть день и ночь напролет, если бы мог стать от этого таким уродливым?
Отвечая ему, третья девушка подошла к треножнику и рассеянно бросила одежду принца в костер. Она подержала его ботинки, но, осмотрев подошву, тоже бросила их в поднявшиеся языки пламени. Ему стало холодно. Девушка, кормившая кур, подошла и легонько коснулась пальцем мурашек на его руке.
— Все веретена в округе были уничтожены, — сказала она, серьезно отвечая на его вопрос. — Слуги короля пришли забрать их, и потом по всему лесу горели костры. Мы думаем, они пытались чему-то помешать. Это было так давно!
— Но вы выглядите моими ровесницами. Вы, должно быть, были детьми, когда пряли последний раз.
Она улыбнулась его наивности, но ответ ее был мягким.
— Может быть, год там, откуда ты пришел, длится дольше, чем здесь? В каждом мире ведь свое время, разве не так?
Он обдумывал их вопрос, не находя ответа.
— Так почему же были уничтожены веретена? Чему король хотел помешать?
— Никто нам не говорил, — сказала девушка с опухшей губой, подходя ближе к двери дома. — А мы не собирались задавать вопросы. Для нас — всех девушек и женщин — это был конец тяжелой и монотонной работы. Это было как чудо, как ответ на наши мольбы и мечты. — Она остановилась у крыльца и поманила его, стоя так далеко, что он не видел ее изъяна. — Заходи в дом.
Он покорно и быстро пересек поляну, бросив взгляд на обуглившиеся остатки одежды. За его спиной начал опускаться вечер, похожий скорее на дым. Лестница вела прямо ко входу в домик, и девушка, перегнувшись через перила, еще раз произнесла:
— Заходи скорее.
В доме было тепло, пахло чем-то вроде можжевельника и зимним гелиотропом, не по сезону. Ладные ступеньки под его босыми ногами не скрипели. У лестницы было, наверное, ступенек двадцать, но ему казалось, будто он поднимался по ней часы, а может, сутки. Чем выше он поднимался, тем дальше, казалось, уходил от городского времени. Мать стала далеким воспоминанием. Все, что он мог вспомнить о своих ранних годах, было зловещее пощелкивание веретена, крутившегося ночью в комнате матери. Возможно, когда ты обнаружишь, что там, сказала она ему, тебе не захочется возвращаться. И вот, придя сюда и чувствуя себя как дома, он не мог сказать, воплощение ли это его заветного желания или глубочайшего страха.
Дойдя до длинной галереи на верхней площадке лестницы, он оперся на искусно вырезанные ясеневые перила.