Граф кивал головой, запоминая.
— Лесяк… Лесяк… Что это было с этим Лесяком?
— А это, ваше сиятельство, полиция у него как-то была… Не столько у него, как у сына… Значит, насчет этого самого… Газетки, говорят, читает, крамольник.
— Лесяк… Так ты присмотри за ним, слышишь?
— Да уж присмотрим… А если что, извиняюсь, так дам знать вашему сиятельству.
— Хорошо. Только не слишком часто сюда шатайся.
— Ох, я и то опасаюсь, очень опасаюсь… Уж они, кабы что заметили… Вашему сиятельству самим известно… Иной раз, с позволения сказать, такой страх человека берет, потому как…
— Чего опять надо?
— Да вот овса бы чуточку, с позволения сказать, пригодилось бы… Засуха, страсть! А тут — две лошаденки…
— Ладно, ладно. Я скажу управляющему. Поедут в город, сбросят тебе мешочек.
— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство…
— Ладно, иди.
— Иду, иду, минуточку только…
Он снова наклонился к графу.
— Я уже докладывал управляющему… Еще вам скажу… Этот, который при лошадях, Гарада, за ним глаз нужен…
— Вор?
— Не-еет! А только, с позволения сказать, говорят, он народ бунтует. Батраков то есть.
— Ну, я посмотрю. Иди.
— Низко кланяюсь, ваше сиятельство. И за овес покорнейше благодарю — все равно, как он уж у меня в конюшне, потому графское слово для меня свято!
— Иди, иди!
Марковяк задом пятился к дверям, непрестанно кланяясь — однако не слишком низко, не слишком униженно. Маленькие серые глазки смотрели в отечное, обвисшее лицо зорко, с едва заметной насмешкой.
В узком коридоре, ведущем в нижние этажи, он передохнул и потянулся в жилетный карман за махоркой. Медленно, осторожно свернул цыгарку, потом вышел через боковую дверь, прошел парком в поля и окружной дорогой направился к деревне.
По меже шел Владек Лесяк.
— Куда это вы ходили? В усадьбу?
Марковяк хитро усмехнулся и заморгал глазками.
— В усадьбу? Зачем бы это? Нет, так прошелся, саженцы поглядеть.
— А что вам до саженцев? Ведь молодые еще совсем.
— Я не за яблоками, не беспокойся! Не любитель кислого! Неужто не знаешь, что с саженцами случилось?
— А что могло случиться?
— Да вот вырубили ночью.
— Вырубили?
— Все! До единого! Ровно после сенокоса лежат, хи-хи! — Он смеялся мелким, тоненьким смешком. — А ты ничего и не слышал?
— Нет, откуда мне? Я в усадьбу не бегаю.
Марковяк зорко следил за выражением молодого продолговатого лица, но ничего не прочел на нем.
— Хорошие деньги пропали, ничего не скажешь… Саженцев-то десять моргов было.
— Ну, граф не обеднеет…
— Оно, конечно, не обеднеет, хи-хи! А все-таки жалко. Сад-то какой был бы!
— Вам бы и так ничего из него не досталось.