Весь наш быт, с «обсосами», разборками, «интернациональной» дружбой, «отеческой любовью» отдельных офицеров, всё это я бесстрастно фиксировал в своем блокноте, не предвидя, что кто-то может также прочитать мои откровения.
В одних из воскресных дней после построения на обед дежурный по полку задержал меня. Его внимание привлекла оттопыренная гимнастерка, где хранился мой блокнот.
— Так, боец. Быстро достал чё ты там спрятал, — прохрипел седой капитан.
Пришлось отдать блокнот офицеру. Вскоре мой дневник оказался в руках майора Шепетова (он командовал нами, пока часть воевала в Афгане). На следующий день меня вызвали к майору.
Он очень разозлился, прочитав мои художества. Особенно его рассердило, что офицеров я называл «шакалами».
— Ты кого «шакалами» называешь, урод?! Сгниешь на «киче»! — кричал он мне, лицо его багровело.
После тридцатиминутной истерики он неожиданно отдал мне дневник. Видно, ничего компрометирующего там не нашел, а раздувать историю о положении в части не хотел, себе дороже будет. Будет проверка, и его накажут.
Он протянул мне красный блокнот, сказав при этом: «Сожги быстрее. Пошёл вон!»
Я пообещал себе больше ничего не писать в армии. Второй раз наступаю на те же грабли. Из-за «дембельского» блокнота в учебке нажил себе неприятности, и здесь то же самое. Зайдя в один из пустующих ангаров на аэродроме, где когда-то базировались бомбардировщики, я сжёг свои труды. Мысленно ругал себя: «Тоже писатель нашелся!» Но неприятности на этом не закончились.
После отбоя меня разбудили, и я пошел на разборки в бытовку. Там тусовались «корейцы» и «борцы».
— Ты чё тваришь, урод! Ты чё пацанов «шакалам» подставляешь, ты чё все наши самоходы описываешь, писака! — злобно шипел Кирилл Грибанов.
Меня окружили со всех сторон, чувствовалось напряжение.
— Я вел дневник для себя, — ответил я как можно спокойнее.
— Гриб, оставь его, — вдруг сказал Олег Гордый. — Сувер — пацан правильный. Хоть он и накосячил, но это по недосмотру. Что, никто не мог пацану подсказать, чем это могло закончиться?..
Разборка благополучно закончились, и я пошел спать.
Зёма
Осенью к нам в полк начало прибывать новое пополнение. У меня было обостренное чувство землячества. Я ждал своих земляков, с Алтая и даже со всей матушки Сибири. Все сибиряки — мои земляки. Но прибывали, к моему разочарованию, с Украины, Ульяновска, Ставрополя и т. д.
Подойдя как-то вечером к очередной партии прибывших солдат, расположившихся в казарме, я подошел к ним, крутя на правой руке кожаный ремень. Верчение ремнём (ключами, другими предметами) было признаком привилегированного положения (низшие слои не могли себе этого позволить, за такую «борзоту» их могли наказать), к тому же это даже успокаивало. Крутить в руках какой-то предмет, как жевать жвачку, — дурная привычка.