…А я иду, шагаю по Москве, И я пройти еще смогу…
Мужчина помнил Москву разной. Помнил важной, полной черных лакированных «ЗИМов», развозящих упитанных партийцев в одинаковых синих двубортных костюмах с широкими лацканами… Сам он тогда ходил зимой и летом в единственных, купленных по случаю черных офицерских ботинках, в широченных штанах на щегольском ремешке, в тенниске на шнуровке… Весело щурился на солнце, в компании запросто опрокидывал единым духом «малиновский» стакан «Московской», которую по привычке называли «казенкой», отламывал от полбуханки ржаного — единственной закуски на всех… В обед запросто «подметал» две тарелки жиденьких столовских щей, экономя на втором, и вылезал из-за стола с чувством легкого голода…
А может, так и стоило жить — с чувством легкого голода?..
Нет.
Он хорошо помнил голод своего детства, — настоящий.
И еще войну. То есть не саму войну, он помнил устало-тоскливые от ожидания глаза женщин… И еще помнил лес, куда возил на санях для заготовщиков, для тех же баб, кирпичики тяжелого черного хлеба… И еще — письма… И — похоронки…
Сначала ездил с дедом Афониным, а как тот помер — так один… Сколько ему тогда было?.. Лет шесть или семь?.. Но он был мужик…
И еще он помнил, как замерзал, вывернув ногу в какой-то барсучьей яме…
Или — засыпал?.. Снился ему тогда горячий черный хлеб, но не «кирпичики», а настоящий — душистый, с поджаристой коркой, с вязкой пахучей мякотью…
Как его нашли, он не помнил. Только ощущение жара — когда лежал на полке в крохотной баньке, а мать укутывала в тулуп и несла в избу…
В семидесятые Москва стала другой. Как и он сам. Как и люди вокруг. Хотя…
Времена меняются, а люди?..
Было в той Москве что-то странное, неуловимое… словно на некоем коротком отрезке — времен или судеб — встретились вдруг люди прошлого и люди теперешние…
Москву называли тогда столицей дряхлеющей империи, и она вправду походила на истекающий соком спелый ананас — немного с гнильцой, но оттого еще слаще…
…Еще до старта далеко, далеко, далеко, Но проснулась Москва, Посредине праздника, посреди зимы…
Вылизанные машины так же плавно, как и в начале шестидесятых, скоро и значимо мчались по осевой Ленинского проспекта, но в них сидели другие люди… А в актовых залах, изнывая от дикой скуки и полной бездарности происходящего, томились на комсомольских собраниях уже совсем другие.
«Говори что положено и делай что хочешь!» — девиз времени. Иногда создавалось впечатление, что люди просто придумали неумную игру… Забыли уже зачем, но правила соблюдали. На всякий случай. Соблюдали и те, кто скучал в залах, и те, кто припухал в президиумах. Самое глупое и непонятное заключалось в том, что все понимали — игра условна, никому не нужна… Вот только нарушение правил каралось по-серьезному и безо всяких скидок Нет, чаще не тюрьмой и не этапом — человек просто вычеркивался из системы: он мог пить водку, жаловаться друзьям на власть — под бутылочку «Русской» и любительскую колбаску на семиметровой кухоньке… А утром, с мешками под глазами, с привычным тоскливым ощущением похмелья, необходимо было идти на никому не нужную, но обязательную работу…