— Мне сказали об этом сотрудницы журнала, где был напечатан твой роман. Говорю тебе как другу: Лидку блондинку знаешь? Вот она и сказала.
Я знал только, что Григорий числился в ленивых поклонниках «Лидки».
— Скажи мне: верно, что именно я стал прототипом твоего романа?
— Нет, неверно.
— Признайся, N., что разглядел во мне героя: я тебе все прощу. С тебя пиво — и разбежались. Идет?
— Прототипом моего романа был я; это самый банальный случай во всей литературе, — внятно ответил я, автор. — Можешь рассказать о моем саморазоблачении всему городу. — Не приписывай себе несуществующих достоинств. Писатели, как все пустые люди, имитируют личность, подражают другим. В этом и заключена суть таланта: в имитации. Разве нет? Вы паразитируете на других, на таких, как я.
Возражать дураку, который наловчился выражаться умными словами, — самое тягостное из всех известных мне занятий.
— Я поставлю тебе пиво. Только с условием.
В моем маршальском тоне не было ни намека на капитуляцию.
— Никаких условий. Извинения и пиво в благодарность за мой кроткий нрав.
Наглость пустышки, возомнившей себя романной личностью, превосходила
все мыслимые пределы.
— Ну и черт с тобой. Обойдешься без моего пива.
— Хорошо, я согласен на твои заведомо неприемлемые условия. Ты пользуешься моим незаслуженно хорошим отношением к тебе. К тому же тебе чуждо великодушие. А таланты, заметь, великодушны.
— Условие простое. Я ставлю тебе пиво за то, чтобы ты великодушно оставил меня одного. Немедленно.
— Ты предлагаешь, чтобы я взял твое угощение деньгами?
— Именно. И тут же растворился в нагретом воздухе.
— Тогда это будет два пива.
— В таком случае тебе придется уносить ноги в два раза быстрее.
Солнце не стало дожидаться, чем окончится мой торг с Григорием; оно, презрительно уменьшаясь в размерах, погрузилось за кромку леса и скрылось, с намерением направляя свои остывающие прощальные лучи в сторону от меня.
— Прототип чертов, — выругался я и, чтобы немного взбодриться, заказал себе второй бокал прохладительного напитка.
Когда я допивал бокал (пивной хмель удивительно рифмуется с легкой печалью), в голове моей сложился рассказ, который я и записал тем же поздним вечером, переходящим в ясную ночь, — после того, как проводил свою подружку, раздражительно напоминавшую Мэрилин Монро, легкомысленно впорхнувшую в информационную эпоху на своих умопомрачительных шпильках, очаровательно не выходящих из моды, как и красивая женская ножка. Вот только концовка опуса мне никак не давалась. Смысл никак не хотел становиться объемным, внутренне противоречивым и распирающим форму изнутри, как это положено смыслу в приличном рассказе. Моим мыслям не хватало решающего штриха.