Страсти разгорались все больше. Боливар не смог примирить враждующие стороны. Следовало срочно возвращаться в Боготу и брать в свои руки бразды правления Великой Колумбией, иначе построенное с таким трудом здание могло рухнуть и под своими развалинами похоронить последние надежды на образование Андской конфедерации.
Измеряя быстрыми нервными шагами свой кабинет во дворце Магдалены, Боливар говорил адъютанту:
— Впервые в моей жизни я не знаю, как мне поступить, О'Лири. Пойду на север, в Боготу, Перу и Боливия покинут нас. Останусь здесь, Великая Колумбия распадется, и тогда перуанцы выгонят нас из Лимы как назойливых иностранцев.
Но нельзя было терять времени на раздумья. И Боливар решается. 4 сентября 1826 года он навсегда покидает берега Перу на корабле, который доставит его в Гуаякиль. Как память о славной перуанской кампании Боливар взял с собой золотую саблю и парадный мундир главнокомандующего, подаренные ему муниципалитетом Лимы. Но он все еще числится президентом Перу, уезжая, он не подал в отставку. Пусть перуанцы думают, что он может вернуться…
Три года назад Боливар прибыл в Перу во главе колумбийской армии с намерением освободить эту страну от владычества испанцев. Теперь, кроме республики Перу, на свет появилось еще одно государство — Боливия, призванное стать образчиком для других республик. Но не являлась ли эта надежда химерой?
Как-то Боливар сказал Сукре:
— Вы человек войны, я человек трудностей.
Сможет ли Боливар доказать это в Боготе? Многие сомневались в его успехе.
К стыду моему, я должен признаться, что независимость — единственное достижение, которого мы добились за счет всех остальных благ.
Симон Боливар
Боливар возвращался в Боготу с твердым убеждением, что только принятие боливийской конституции может спасти молодые республики от анархии и всеобщего разложения.
«Или Колумбия примет мою конституцию, — настаивал Боливар в очередном письме к Сантандеру, — или общественный договор уступит место хаосу первородных элементов. Никто не сможет сдержать угнетаемые классы. Рабы разорвут цепи, каждая раса будет стремиться к власти путем уничтожения своих соперников. Ненависть вновь вспыхнет между социальными группами. Все захотят властвовать. Это будет началом конца».
Каракасец не боялся народа, он просто не верил, что народные массы, забитые и невежественные, в состоянии самостоятельно построить новое общество. Оставаясь верным идеям просветителей XVIII века, он продолжал считать, что народы нуждаются в правительствах-опекунах. А такие правительства могли быть созданы только людьми из привилегированных классов, обладавшими необходимыми для этого знаниями.