Хрустнув пальцами, Витек скомкал исписанный листок. К черту все эти сопли. С глаз долой и под стол. Эх, мама, мама, Полина Андреевна, и зачем только сынка такого непутевого породила — себе на горе.
«…Ты только никому не верь, дорогая моя. Ни ментам, ни Бескрылому, если он что–нибудь про меня дурное ляпнул, — никому. Я исправился. Я сейчас даже не дерусь. Честное слово. Я сейчас и мухи не обижу. Наоборот — меня то и дело обижают. Вот недавно…»
Встречают его в подворотне фрайера в кожанах — перед тем, ночью, он еще пару киосков разул подчистую, — перегораживают, значит, дорогу и говорят: «Верни все, что увел, а то…» — «А то — что?» — «А тогда увидишь». — «И рад бы исполнить просьбу, по, как говорится, увы… Честь не позволяет. Я — в законе». — «По закону — ты сейчас вне закона. Смотри, Хрипатый, с тобой могут разобраться…» — «Хоть счас, пацаны, — с любым». — «С тобой разберутся… по всей строгости закона». — «Эх, пацаны, пацаны, жалко мне вас. За такую подлянку на зоне опустят». — «Зоны строят для таких, как ты…» — «А вот не зарекались бы…» — «Короче, Виктор, мы тебя предупредили».
Только настроение испортили, суки. Он к девчонке как раз шел. Розы нес. После такого разговора милого они враз осыпаться стали. Чего, спрашивает, такой мрачный? Да так, отвечает ей, всякие производственные неурядицы. Надо белье с чердака снять — поможешь?
Стоп, парень! Стоп! Как же описать–то все, что потом?.. Как рассказать это матери? И притом так, чтобы не было в описании пошлятины? Он задумался. Паточная музыка проплывала мимо, мимо слуха, мимо сознания, уже не задевая, не раздражая и, кажется, ничего не трогая в душе; танцующие пары, даже целующиеся, не вызывали, как раньше, ревности — может, и у них не просто так все, а, как и у него, — чувства… С кухни слышался запах поджариваемой — для него лично! — картошки, казалось, можно было разобрать даже шепот шкворчащего сала, если получше прислушаться… Ну как, как передать на бумагу то волнение, ту сладкую боль, как описать ту дрожь, с которой поднимались они в лифте на чердак? Он слышал трепет девчонки на расстоянии, даже не прикасаясь к ней… Ка–ак?
«А у многих есть такой ключ?» — «У лифтерши, у начальника ЖЭКа и у нас. А ты не бойся, я его в скважине оставлю», — и подмигивает, коза. Что ж тогда, приходит на ум, в прошлый раз–то, не сделала так? Поднялись. Заперлись. Она к белью, а он ее — к постели. «Смотри, как тут хорошо. Давай посидим». — «А зачем?» — «Кое–что тебе расскажу и… покажу». — «А что… покажешь?» — «Сейчас увидишь». — «А это очень интересно?» — «Еще как». — «А что это глаза у тебя какие–то…» — «Какие? Какие у меня глаза?» — «Какие–то… сумасшедшие…» — «Это оттого, что ты рядом, такая…» — «Какая? Ну, говори!» — «Такая, та–ка–я…» — запел, прямо как оголец, в самом–то деле. «Ти–ише!» — «Чего ты боишься, мы же под замком». — «Услышат». — «А пусть слышат. Хочешь, прокричу, что люблю тебя и что женюсь на тебе. Пойдешь за меня?» — «Ты старый. Вон под париком уже седой весь». — «Не варить же меня…» — «Не знаю Может, и пойду. Если мама разрешит». А у самой глаза — как алмазы. В натуре, из–за таких моментов и стоит жить. «Ты готовить–то можешь? Картошку, например, поджарить?..» — «Я только яичницу могу. Но я научусь…» Вырвалась, стала белье с веревки снимать. «Нет, пожалуй, мама за тебя не пустит. Ты какой–то странный». — «Пустит. Я ее уговорю». — «Нет, не уговоришь. Она у меня упрямая. Слово–слово. Но добрая. И справедливая. А какая рукодельница. Смотри, этого петуха сама вышивала…» И показывает полотенце с красным петухом.