Мрамор начал резко. Трех заведомых любимчиков господина проректора Морана просто не позвали, еще двоих вычислили на месте и недружелюбно обезвредили… а шестой вовремя сменил полярность. Кворум у них все равно будет, но некоторая нервозность в действиях проступила. А вот и гость…
Двадцать минут спустя Левинсон, не отрываясь от экрана, нашаривает на столе сигареты и зажигалку. «Кто не курит и не пьет, до самой смерти доживет». Оптимистичный местный юмор. Удивительное все-таки количество присловий, пословиц и шуточек — своих и со всего мира, адаптированных и цельнотянутых, — витает в пространстве университета. К концу первого курса их знает большинство. К концу первого курса. А вот наш террановский гость через десять минут после начала разговора вполне уместно ввернул идиому про тесание кола на голове у Морана. Источник ясен. Значит, эта чума имеет высокую вирулентность… а гость — высокую адаптивность. Последнее, впрочем, очевидно. И не просто видно, а режет глаз. Он не сливается с аудиторией, а пропитывается здешними маркерами: жесты, интонации, мимика. На глазах.
Зажигалка нашлась и даже прокрутилась. Мило с ее стороны. Обычно эти аппараты жили у него недолго. Спрашивается, как можно сломать предмет, проще которого разве что палка-копалка? Ответ неизвестен, потому что ломаются зажигалки вне поля зрения, а зрению предстает уже готовый металлический труп.
Очень яркий мальчик, как большинство уроженцев того региона; в данном случае белой крови побольше. По досье ему девятнадцать, по манере держаться — сейчас столько же; при этом откуда-то повадка неконфликтной альфы, не волка, а первого селезня в стае. Старший в потоке. Камера показывает преимущественно профиль, но когда гость обводит студсовет взглядом, видно выражение широко распахнутых глаз: слегка удивленное, слегка рассеянное — как у близоруких.
— Вы понимаете, о чем вы говорите, Васкес? Существуют ведь не только писаные правила — есть еще неписаные. И по этим неписаным, — спокойно объясняет Николае Виеру, — если мы молчим, мы никто. Жертвы. Предмет манипуляции. Это очень неприятно — быть объектом. Это значит, что нам и дальше не дадут слова и будут все решать за нас и без нас. Но если мы дернемся сейчас, нас вполне резонно спросят — а что ж мы до сих пор молчали? Почему не выступили до заявления проректора? Вас все устраивало? Вы так боялись? Что изменилось? И я думаю, что честные ответы на эти вопросы навредят всем больше, чем молчание.
— Разумеется, — слегка рассеянно, плавно кивает флорестиец. — Но если вы не дернетесь, будет еще хуже. Тот, кто молчал, скажем, из страха — лучше того, кто вообще не заметил, что что-то не так. Сейчас неважно, понимал ли кто-нибудь, — делает он такой же плавный жест. Вот эта закругленность, заторможенность на долю секунды, что-то в ней есть. — Вас, кажется, никто не собирается вытаскивать. Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — улыбается Васкес, словно произнося пароль. Аудитория принимает опознавательный знак; они не могут помнить, чья это любимая присказка, но узнают все остальное. Хорошо-о. — Но гораздо более выгодная для вас стратегия — все всё понимали, но молчали — с трудом, — из лояльности.