Отражатель передвинули. Сноп лучей зацепил мокрое дерево, бликующее, как хрусталь. Потом сцену вдруг захватил беленый барак, тени побежали по кругу и пропали. Наконец световой ореол опустился и занял свое место, расстелив для самолета белый коврик.
— Хорошо, — сказал начальник аэродрома, — выключайте.
Он поднялся в контору, просмотрел последние сводки, выжидательно поглядывая на телефон. Скоро вызовет Рабат. Все было готово. Механики пристроились ждать, кто на баках, кто на ящиках.
Агадир ничего не понимал: по его расчетам, почтовый уже вылетел из Касабланки. Его ждали с минуты на минуту. За бортовой огонь самолета то и дело принимали то Звезду Волхвов, то как раз всходившую на севере Полярную. Чтобы включить прожекторы, нужно было дождаться еще одной — той, что будет блуждать, не находя себе места среди созвездий.
Начальник аэродрома колебался. Отправлять ли самолет дальше? На юге опускался туман — может быть, до самого ручья Нун, а то и до Джуби, и Джуби не отвечал на запросы. Ночь словно из ваты — как отпустишь в нее почтовый Франция — Америка? А этот пост в Сахаре не хотел делиться своей тайной.
А мы в Джуби, отрезанные от мира, посылали сигналы бедствия, словно тонущий корабль:
Сообщите сведения почтовом, сообщите…
Мы уже не отвечали Сиснеросу, донимавшему нас тем же вопросом. Так, за тысячу километров друг от друга, мы бросали в ночь безответные жалобы.
В двадцать пятьдесят все разрешилось. Касабланке и Агадиру удалось связаться по телефону. Да и радисты наши, наконец, поймали волну. Касабланка говорила, и каждое слово распространялось до самого Дакара:
Почтовый вылетит Агадир 22.00.
Агадир Джуби: Почтовый прибывает Агадир 00.30. Сможем отправить к вам?
Джуби Агадиру: Туман. Ждите рассвета.
Джуби Сиснеросу, Порт-Этьену, Дакару: Почтовый ночует Агадире.
В Касабланке пилот, щурясь на лампу, подписывал маршрутный лист. Только что, в полете, глазу почти не доставалось добычи. Счастьем было зацепиться взглядом за белую полоску волн, разбивающихся о границу земли и воды, — хоть какой-то ориентир. А сейчас, в конторе, все шло в пищу взгляду: ящики, листы бумаги, грубая мебель… Вот прочный, надежный мир, щедро предлагающий свое вещество. И совсем другой, опустошенный ночью, — там, за дверным проемом.
Бернис раскраснелся: ветер десять часов хлестал его по щекам. С волос капало. Он выбрался, упрямо жмурясь, из ночного мрака, как водопроводчик из подземного царства сточных вод, — в тяжелых сапогах, в кожаной куртке, с прилипшими ко лбу прядями. Он отложил ручку:
— Вы что же, хотите отправить меня дальше?