— Проследи, чтобы этого не случилось.
Он направился к подъезду, где жила Хелена Андерсен. Дети возились на площадках и старались перекричать друг друга. Температура ночью упала, и он застегнул молнию на кожаной куртке. Поправил волосы и зашел в магазин — в каких-нибудь ста метрах от конторы Карин Сольберг.
В нос сразу ударили запахи экзотических пряностей. Направо на полках теснились стеклянные банки с маринованными овощами, южноевропейские и азиатские консервы.
Над мясным прилавком висела табличка с непонятным словом «Халяль».[17] Прилавок был забит колбасами, бараньими лопатками, котлетами и даже желудками, а из угла на Винтера подозрительно уставились две овечьи головы. Он сразу вспомнил полицейских, которых только что спровадил.
В овощном отделе лежало как минимум десять видов паприки, мясистые помидоры, какие-то невиданные корнеплоды, большие пучки свежей киндзы и другая зелень. Выбор был гораздо интереснее, чем в любом центральном магазине. Даже, пожалуй, на рынке.
Покупала ли здесь что-нибудь Хелена? И вообще, ходят ли скандинавы в «Симмо»?
Он еще не видел список продуктов в ее холодильнике.
Кто-то из следователей сегодня же займется магазином. Он пошел к выходу. Хозяин приветливо кивнул ему вслед.
Контора Карин Сольберг была закрыта. Она взяла больничный лист, и он ее прекрасно понимал. К сожалению, у полицейских такой возможности нет — после тяжелого потрясения уйти на больничный. Самая естественная реакция. Свободен на остаток дня — и на том спасибо.
У них была только Ханне. Винтеру вдруг захотелось услышать ее голос.
Ханне Эстергорд совмещала обязанности пастора в Сконе с должностью целителя душ на полставки в полицейском управлении. Она разговаривала с мужчинами и женщинами, пережившими душевную травму, ставшими свидетелями жуткой сцены или ее последствий. Полицейские ничуть не менее ранимы, чем остальные люди, и для залечивания душевных ран требуется время. Если их вообще можно залечить… Иногда Винтеру казалось, что нельзя.
Ханне пыталась… да, лучше не скажешь, исцелить душу… Если не исцелить, то по крайней мере немного утешить. Да просто сказать какие-то слова, на которые они сами не способны. Час беседы, иногда полчаса… Винтер тоже с удовольствием с ней общался. Он был ничуть не более толстокож, чем все остальные.
Ханне объединила очередной отпуск еще с каким-то, учебным, что ли, и он не видел ее с весны. Летом он говорил с ней пару раз, но только по телефону. Однажды позвонила она, потом он. Сейчас ее замещал какой-то психотерапевт, но с ним он не встречался. Некоторые его хвалили. Но Винтер был уверен, что большинство дожидаются Ханне. Кое-как зализывают свои раны и ждут ее. «Могу себе представить, сколько бед на нее вывалят, когда она вернется, — подумал Винтер. — Одна сочувствующая на полставки и сотня нервных полицейских. Плюс комиссар, обреченный на ближайшие недели ожидать самого худшего…» Из головы не шла рыженькая, как ее называла Эстер Бергман. Йенни Андерсен. Он никак не мог избавиться от страха. Можно, конечно, спрятаться за банальными и нейтральными терминами вроде «подозрение на совершение насильственного преступления», но ведь не спрячешься… Формальное отношение к своему делу — всего лишь тонкий щит, за которым скрывается тревога. У врачей, наверное, так же.