– О, Генри, – вздохнула она. – Никто бы не стал тебя винить.
Несколько минут назад он бы с этим согласился, но теперь уже взобрался на вершину горы и начинал спуск в неведомую долину.
– Это бы… Прости меня.
Но она, казалось, не слышала. Пенелопа положила руку на балюстраду и оперлась на неё, словно пытаясь лучше расслышать играющую в отдалении музыку. Её положение выглядело шатким, и Генри на короткий миг испугался, что она спрыгнет с террасы сама. Он решил, что стоит достаточно близко, чтобы в случае чего остановить её, но затем нетвердой походкой сделал шаг к ней и почувствовал, как колеблется под ногами пол. В конце концов ничего страшного не случилось. Она встала и посмотрела на Генри теми же постаревшими глазами, а затем испустила прерывистый вздох и попыталась храбро улыбнуться, не преуспев в этом ни в первый раз, ни во второй.
– Хорошо, – тихо произнесла она, со скорбным изяществом заходя в номер, оставив Генри на террасе одного. Он закрыл глаза и позволил облегчению от того, что не поддался минутному желанию совершить страшный поступок, наполнить свой разум. Кровь всё ещё бурлила, но внезапно Генри понял, что сейчас сильно пьян, и к утру это уже расплывчатое воспоминание окончательно забудется.
Он последовал за Пенелопой, хотя его шаг на этот раз был медленным и менее уверенным, а в голове вертелись все возможные объяснения случившемуся. Пенелопа, трогательно выгнувшись, сидела на краю кровати спиной к нему. Генри подошел ближе и сел рядом с ней, и когда она не подала виду, что заметила его присутствие, неуклюже положил руку ей на спину. В этот миг он понял, что она плачет, потому что её тело слегка вздрагивало от беззвучных рыданий. Генри понял, что сейчас больше всего хочет взглянуть ей в лицо.
– Не плачь, – произнес он.
Чужие слезы с детства лишали его присутствия духа, и сколько он себя помнил, всегда мог наобещать с три короба, лишь бы плачущий человек перестал рыдать. Но Пенелопа повернулась к нему лицом, и он увидел, что влага уже покрывает её нижние ресницы.
Отчего-то ему было невыносимо видеть Пенелопу такой подавленной, и, чтобы заставить её перестать казнить себя, он прижался губами, сильно пахнущими алкоголем, к её рту. Долгое время оба не шевелились, а затем Пенелопа очень нежно прикусила его нижнюю губу. Генри почувствовал головокружение, и его захлестнула буря чувств. Он прижал жену к себе, как тем летом, которое они провели вместе. Его руки гладили лицо, плечи и спину Пенелопы, и он принялся расстегивать её корсет.
Хотя на протяжении многих лет он наблюдал, как снимают корсеты, сам Генри не пытался проделать это ни разу. Крючки и ленты представляли собой сложную задачу, но, несмотря на опьянение (или из-за него) он медленно и осторожно продолжил расстегивать их. Когда ткань наконец сползла до талии Пенелопы, жена улыбнулась ему таинственной улыбкой. Была ли это стыдливость или благодарность, или доселе не замеченная им черта её характера? Комната была полна звезд, и Генри на секунду задумался, а не подняла ли она якорь от гостиницы и не взлетела ли в небо. Но затем он приказал себе снова улыбнуться Пенелопе, что он слегка неуклюже и сделал, попутно убирая с лица прядь волос, и наклонился вперед, толкая жену на постель.