— Господин посол, это я, Бруно. — Зубы стучали так, что я едва мог говорить.
Миг замешательства — и окно приоткрылось.
— Бруно? Господи, что с вами случилось на этот раз? Что вы там делаете?
— Можно мне войти?
Кастельно распахнул окно шире, и я с трудом подтянулся, перевалился внутрь и хлопнулся с глухим стуком, как тюк мокрого белья. Приподняв лампу, Кастельно уставился на меня в безмолвном изумлении. Я кое-как поднялся с пола. В душном кабинете особенно резко ощущалась вонь налипшей на меня речной грязи.
Посол отступил на шаг, покачал головой:
— Знавал я философов в Париже. Спокойные люди, уткнут свои пыльные бороды в книги и больше ничем не интересуются. Не влезают в окна под утро, сплошь покрытые дерьмом и кровью. Мне кажется, есть в вашей жизни, Бруно, такие области, про которые мне и думать не стоит. Чем у вас лицо перепачкано? Сажей? — Он не упрекал меня, скорее печалился. — Я думал, вы ночуете в усадьбе Арундел…
— На обратном пути я свалился в реку, — пробормотал я, прижимая руки к груди и пытаясь сдержать кашель. — Я все объясню…
— Да вы простудитесь насмерть! Снимайте с себя мокрое, наденьте вот это. — Он скинул с плеч тяжелый шерстяной халат, под халатом вместо ночной рубашки — штаны и рубаха, он даже не пытался прилечь. — Садитесь к огню.
Он держал халат наготове, явно советуя мне поторопиться. Смущаясь, я сбросил промокшую и грязную одежду, свалил ее кучей на полу. Со звоном вывалился кинжал, я поспешно поднял его и положил на край письменного стола. Лишь в тот момент, когда я стягивал через голову рубашку, прилипшие к телу бумаги напомнили о себе. Кастельно с кротким любопытством следил за тем, как я отлепляю бумаги от кожи и рассматриваю их на свет. Чернила были размыты, ни слова не прочтешь. Я громко выругался по-итальянски и сморгнул слезы. Очередная неудача, опять я потерял неопровержимое, бесценное для Уолсингема свидетельство.
— Что-то важное? — огорченно уточнил Кастельно, глядя, как я бессмысленно размахиваю мокрой бумагой, пытаясь ее просушить.
Не дождавшись ответа, он подтолкнул меня к очагу, где догорали последние янтарные угольки. Взяв из моих рук лист, он разложил его перед огнем, но я уже понял, что уличающее Генри Говарда генеалогическое древо восстановить невозможно. Уолсингему я смогу лишь сообщить, что подобный документ существовал, и эту информацию надо как можно скорее передать Фаулеру. Вероятно, с наступлением утра он поспешит с докладом к Уолсингему, расскажет о планах вторжения, о списках католических вельмож и гаваней и предупредит, что я ухитрился остаться в усадьбе на ночь. Уолсингем будет с нетерпением ждать, что за добычу я ему принесу, а я снова всех подвел.