А дальше, за лесом, который назывался Дедовым лесом, можно было и Ильинку узреть. Под горой домики, потом огороды, сады, луг и речка – как большой скользкий угорь, поблескивающий на солнце своей чешуёй. (Тут я пытаюсь вспомнить, есть ли чешуя на угре, и вспоминаю, что нет, но его кожа всё равно блестит от слизи).
С горы речка вся в извилинках – там, далеко внизу, виден каждый её поворот. И видны коровы на тырле, где они пережидают жару, войдя по самое брюхо в воду, и видна ребятня, посинело-позеленевшая в холодной речной воде.
– Пап, а Тулучеевка, куда течёт? – не унимаюсь я.
– В Дон, – опять отмахивается мой отец, правнук Абрама и Веры.
О чём он думает, мой отец? Разве его не радует этот солнечный прекрасный мир? Разве он не слышит, как заливается в синем небе невидимый против солнца жаворонок? Разве ему неинтересно заглянуть на дно оврага с крутыми склонами и влажным от сочащихся родников дном?
Венчают родное дедовское село крейдяные – меловые – горы. Они поднимаются перед окнами хат до самого неба. С этих гор ветер приносит горячий, настоявшийся на солнцепёке, дух чабреца – богородской травы, пряные запахи татарника и донника, тончайшие ароматы дрока и полыни. В тихую пору можно слышать пчелиный мерный гуд, исходящий от летающих и переползающих с цветка на цветок, насекомых.
У въезда в село стоит, вся изрытая норками, самая крутая и белая от крейды гора. В синем, высоком небе, залитом солнечным пятном, суетно пищит щурки. Их вскрики назойливы, их кувыркания в небесах надоедливы. Они нарушают и ту стойкую тишину, и тот благословенный покой, что всегда окутывали мирно лежащее у подножия крейдяных гор сельцо.
Горы вокруг Ильинки хотя и не считались горами, и не были высокими, но очень привлекали меня своими причудливыми ландшафтами, изрезанными многовековыми потоками – и летних, с крупными тяжелыми каплями, дождей; и весенних талых вод; и беспросветной мороси поздней осени. На одной горе было лежбище великанов, которые неизвестно откуда тут взялись, решили отдохнуть, полежать на солнышке, да так и остались на веки вечные, обросши меловыми панцирями. По этим великаньим туловам любила я скакать, потому, что гулко-гулко отдавался топот моих сандалет на их огромных саркофагах. И хотя я не знала тогда о планете Фаэтон ровным счётом ничего, всё же некая космическая тайна скрывалась в этих туловищах. Время там спрятано, под панцирями. Время – вездесущая субстанция, и ею насыщен каждый атом нашего бытия-небытия. В этом и тайна. Между планетой Фаэтон и великанскими саркофагами на белой меловой горе в Ильинке ничего нет. Только оно – Время...