— Люди измотаны… — говорил Кастор.
«Да, — думал Марселэн, — они перешли предел возможного. Я знаю, мы знаем это, но это ничего не меняет…»
— Это несчастный случай, — перевел Кастор. Наказания не будет…
Марселэн вновь напрягся. Комаров смотрел на него. Каждый видел в глазах другого горечь, тревожное ожидание.
— Тарасенко имел на счету восемь побед…
«И потом это был человек. Он любил жить, он любил смеяться, любил играть на бильярде, он любил Ольгу… Он очень любил нас, французов».
— И он был моим другом… — переводил Кастор.
«Сказано все. «Нормандия» продолжает существовать, но Татьяны нет… И ничто никогда не изменит того, факта, что в него стрелял француз. Отныне это — между нами и русскими».
Вдруг Комаров сделал три шага вперед. В нем уже не было ничего официального, ничего, напоминающего о том, что это генерал говорит с майором. Перед Мар-селэном стоял просто человек, которому было что сказать другому человеку. Он взял. Марселэна за плечи:
— Марселэн, — сказал он на своем ломаном французском языке, — Марселэн, 1 ы понимаешь меня!
Марселэн знал, где Комаров выучил — или считал, что выучил, — французский, где он уже встречался с французами: это было в военной академии, в очень своеобразной академии, имя которой — война в Испании. Там. не вдавались в тонкости языка — важен был смысл слов.
—; Да, понимаю, — ответил он.
Марселэн за свою жизнь познал много чувств. Он познал любовь, ненависть, страх, презрение, дружбу, энтузиазм, он считал, что познал и гнев. Но, выходя из кабинета Комарова, он почувствовал в себе особый гнев. — Красный гнев проходит быстро: человек бьёт, случается — убивает, гнев проходит. Белый. гнев более
7 Мартина Моио
97 стоек г у него цвет свечногэ воска, который сам себя пожирает. Подобно воску, он служит оболочкой для медленного огня; подобно, воску, он постепенно тает. Но худший вид гнева — это черный гнев. В нем бешенство и стыд, бессилие и эта непереносимая убежденность в том, что ты не смеешь распускаться. Этот гнев доступен не каждому. Это гнев тех, кто руководит людьми.
Шардон рассказал свою историю еще раз — теперь Пикару, пока доктор перевязывал тому руку. Он выпил свой небольшой запас водки. В ожидании положенных ста граммов он чувствовал себя в отличном расположении духа, легким, как фейерверк. Он больше не думал об Орле, и только вскользь — о задании, с которого вернуХся: улетело шестеро, вернулось пять. Он думал о сбитом фрице и ликовал.
— Настоящий летчик пристрелил бы меня, как тетерева, — ведь я его обошел. На мое счастье, я нарвался на самого жалкого из всех фрицев!