Первый рабочий день начался с опоздания. Желтый галстук с голубой рубашкой или красный с белой? Решение вопроса отняло больше времени, чем ожидалось. Старичок поскользнулся на эскалаторе станции «Эрлс-Корт» — я помог подняться, и он тут же повис на мне, вцепившись в плечи трясущимися пальцами и тяжело отдуваясь. Часы показывали двадцать минут девятого, когда я вошел наконец в солидное административное здание на Беркли-сквер. Секретарша в приемной, узнав меня, улыбнулась, взяла мое видавшее виды пальто и направила по коридору, в конце которого обнаружился офис открытой планировки, а в нем — сгруппированные четверками столы, разделенные картотечными шкафчиками. Старинные карты на стенах демонстрировали эволюцию географии: от плоского мира, определенного походами и путешествиями Александра, Марко Поло и Магеллана, до эпохи империй и широкого красного разлива СССР. Я прошел мимо этих чахлых попыток запечатлеть облик сущего и постучал в дверь генерального директора.
Это был высокий седоволосый мужчина с загаром в тон кожаной обивке письменного стола. Имя его — Олдос Стрингер — было выгравировано на золотой настольной табличке. Глаза ясные, проницательные; в облике что-то волчье. Неискренность не только не скрывалась, но даже выставлялась напоказ. Он походил на подавшегося в политику успешного бизнесмена. Или на плохого актера в роли такого политика в телевизионном сериале. Пил хорошие вина, содержал любовницу и жил именно так, как, по моим представлениям, и должен жить влиятельный банкир. По утрам он стремительно проносился по Беркли-сквер на своем «порше» и погружался в пучины подземной парковки. Красные подтяжки — как двойной блеф, иронически-ностальгический отсыл к восьмидесятым.
В нем не было ничего стопроцентно серьезного, прочного, основательного. На полках в кабинете стояли книги, причем не только по финансам. Среди прочего я заметил собрание сочинений Шекспира в переплете из красной кожи, тома Дефо и Свифта, произведения серьезных философов. На столе лежал лицом вниз томик Халиля Джебрана,[4] но ставить этот факт ему в упрек я не стал — все лучше, чем Библия или «Искусство войны».
Кивая в такт некоей звучащей только для него музыке, он улыбнулся и указал на стул. На столе — лампа под зеленым абажуром, те же карты на стенах. Над громадным креслом — диплом выпускника Гарварда. На приставном столике — мониторы с информационными бюллетенями «Блумберга» и «Рейтера»; повсюду фотографии блондинки, красивых светловолосых детишек и самого директора, держащего в руках рыбину размером с шетландского пони. В голосе — выработанные практикой напор и взвешенность, манера речи отрывистая, слегка суровая. Я представил его мальчишкой: голос ломается поздно, и он отчаянно пытается избавиться от следов юго-восточного говорка в какой-нибудь второразрядной частной школе.