— Я к Липкину, — сказал я вахтерше, сидевшей за тумбой с тремя телефонами, красным, зеленым и белым. — К Борису Липкину, — добавил я, запоздало сообразив, что не знаю ни отчества Липкина, ни официального его положения.
— Проходите, — проговорила вахтерша, с опаской посмотрев на меня, и поправила платочек, по-деревенски повязанный на голове. — Да глядите, не прилипните к полу, — остерегла она меня, поскольку мосток, на который я ступил, едва не опрокинулся.
«Липкин», «липнуть», «прилипнуть» — крутилось у меня в голове, пока я, балансируя руками, добирался по узким дощечкам до приемной. Здесь все сверкало — лак, полировка, стекло. Секретарша средних лет казалась тоже созданной из этих материалов.
— Сегодня у нас неприемный день, — сказала она, передернув плечами. Слово «Липкин», произнесенное без достаточной почтительности, исказило ее лицо оскорбленной гримасой.
— А вы доложите... — сказал я. — Доложите вашему шефу, боссу или как там это у вас называется... Он знает.
Спустя минуту после того, как она вошла в кабинет, оттуда выскользнул один из тех лощеных типов, которые бесшумно, словно двигаясь на коньках-роликах, сновали в приемной...
— Вас ожидают, — проговорил он с некоторой оторопелостью на лице.
Пройдя через тамбур, я толкнул дверь и увидел Липкина. Он шел мне навстречу, раскинув руки. Его серое, порядком обрюзгшее лицо светилось улыбкой. Он притиснул меня к отвислому, не умещающемуся под пиджаком животу. Три или четыре человека, находящихся в кабинете, взирали на нас с умилением. Что-то туманно-знакомое мерещилось мне в их лицах.
Липкин похлопал меня по спине, откинул голову, вгляделся в меня долгим, протяжным взглядом и вздохнул с явной сокрушенностью.
— Н-нда-а, брат, — произнес он врастяжку, возвращаясь к своему огромному столу, оснащенному множеством телефонов.
Я бы тоже мог сказать «н-нда-а», и не менее выразительно, — мне помнился другой Липкин, тот, который с молодым азартом принимал рискованные решения, мечтал написать роман и стать знаменитым...
Указав мне на кресло перед столом, он познакомил меня с теми, кто находился в этот момент в кабинете, называя имя и фамилию, за которыми следовал кивок головой, похожий на полупоклон, что же до лакированно-полированно-стеклянной секретарши, то она изобразила нечто подобное книксену.
Извинясь передо мной, Липкин минут пятнадцать-двадцать занимался делами. Перед ним ложились списки тех, кто должен был ехать с ним в Америку, и он кого-то решительно вычеркивал, кого-то вставлял. Один из его помощников зачитал только что полученный факс по поводу мест, бронируемых в отелях Вашингтона, Нью-Йорка и Филадельфии. Липкин продиктовал текст ответного факса. Затем было несколько следовавших друг за другом звонков по поводу партии автомашин, отгружаемых прямо с завода в Тольятти, и каракуля, перебрасываемого для выделки из Элисты в Ереван, чтобы поспеть к пушному аукциону в Лондоне. Потом был звонок из Парижа. Поговорив с некоей Инной о погоде и выяснив, что погода в Париже скверная, целыми днями моросит дождь, Липкин заверил свою собеседницу в том, что духи («те самые, за которые ты обещала отдаться любому мужчине») уже в нижнем ящике его стола, это первое, а второе — два вагона с листовой медью будут отправлены во Францию не сегодня — завтра, лицензия получена...