В первую секунду от боли в глазах потемнело, она дернулась, но тут же замерла, увидев бешеный оскал прямо у лица. Она покосилась на руку — порез был не очень глубокий, и кровь только слегка сочилась, но при этом горел, как будто в него насыпали соли. Маша заставила себя перевести взгляд на Котика, и только в этот момент поняла, что он спокойно сидит, будто дожидаясь этого взгляда, и только убедившись, что она снова смотрит ему в глаза, снова поднял лапу. На этот раз к соску.
В следующий раз Маша пришла в себя поздним вечером. Что было после того, как Котик принялся за ступни, она не помнила, только эпизодами: коготь вонзается в нежную кожу под мизинцем, а она, уже не в силах кричать, впивается зубами в подушку, лишь бы не отдернуть ногу; лапа Котика, уже касающаяся ее щеки, и ожидание жгучей боли, которое все никак не приходит. И жуткая боль в пересохшем горле, сорванном криками. Как ни странно, крови с нее натекло не очень много, простыня была перепачкана, но колом не стояла и к ранкам нигде не присохла, но каждая царапинка давала о себе знать, создавая болевой шум на грани терпимого.
А еще через секунду она почувствовала прикосновение, которое не несло боли, и это было еще жестче, чем боль. Котик лежал рядом с окровавленным плечом и вылизывал его, и с каждым движением боль уходила, уступая место чему-то давно забытому, из прошлой жизни, и это сочетание уходящей боли и приходящего нежного внезапно оказалось для нее, перенесшей надругательство и мучения, потрясением, которое перевернуло ее душу. Она рыдала, кусала пальцы и благодарила, благодарила Котика за то, что простил ее, что пожалел, что он есть и что он ее вот так. У нее не было слов, она сбивалась на невнятное лепетание и снова рыдала, и снова благодарила, и чувствовала его язык, зализывающий ее раны сначала на теле, а потом и на душе.
На следующее утро Маша проснулась невыносимо счастливой. Все, что было с ней до этого утра, казалось незначительным, чужим и произошедшим вовсе не с ней. Даже вид собственного тела, покрытого узором царапин, как будто сливающимся в какой-то странный, но почему-то очень знакомый узор, вызвал у нее не воспоминание о боли, а чисто эстетическое любопытство. Накрутившись перед зеркалом и обнаружив, что мыться ей, собственно, нечем, Маша, совершенно не расстроившись и пританцовывая, отправилась на кухню за чайником. В нем еще точно должна была остаться вода. И только выйдя в коридор, она уловила новый запах, тянущийся из-за закрытой двери кухни.
Маша открыла дверь, в нос ударил резкий сладкий запах, и она осела по стене на слабых ногах. Прямо посреди стола, там, где Котик обычно оставлял принесенную еду, лежала уже изрядно посиневшая и воняющая кисть руки. С полным набором колец на распухших пальцах.