«А я буду тут сидеть и ждать его, — решила она. — Он будет мерзнуть, и я тоже. Ему будет страшно, и мне тоже. Он поймет, что все закончилось, причем закончилось так глупо, — и я тоже».
Она прислонилась головой к двери и закрыла глаза. Где-то вдалеке темноту прорезывали прожекторы, будто война, — это мама и муж добежали до пожарной станции, вдруг кот там, трам-пам-пам. Она подышала на свои руки и начала тихонечко напевать.
К дому подошел неизвестный человек в дурацкой малиновой шинели. Она напряглась, начала нащупывать в кармане связку ключей, чтобы пропустить каждый из ключей меж пальцами, — идеальное оружие, дом-то открыт, заходите кто хотите.
— Ты что? — спросил человек сквозь черную бороду; вид у него был испуганный, он напоминал огромную черную птицу, напялившую карнавальный костюм какой-то другой огромной черной птицы. — Ты зачем сидишь тут? Зачем мерзнешь? Меня ждешь?
— Ты кто, кого? — спросила она, елозя рукой и ключами, сросшимися в кармане в некую единую биоконструкцию. — Что н? Чт надо? — У нее зуб на зуб не попадал.
— Я кто, я твой муж, кто, — прошамкала черная борода. — Вот же глупенькая, застудишь все, мигом домой, ну, а если бы я позже приехал? То что бы? В больничку с пневмонией, да? Вот дурында же, дура совсем.
И схватил ее в охапку и повел, заиндевевшую и испуганную, в дом.
— Кот. Я выпустила кота, — попыталась объяснить она причину своих волнений.
— У нас нет кота, — отвечал человек в малиновой шинели, увлекая ее куда-то на кухню, к холодильнику.
«Может, это специальный кухонный грабитель, — подумала она, — сейчас наберет еды и убежит, хорошо бы».
— Я выпустила кота, — тихо пропищала она. — Мой муж и моя мама пошли его искать. Вон там, за окном, луч — видите? Это они с фонарем его ищут. С прожектором. И каждые пять или семь минут они подбегают к дому, чтобы проверить, не пришел ли кот сам. Сейчас они тоже придут. Поэтому вам лучше уйти. Я не одна тут.
— Вот дура же, дура-дурочка! — ласково сказал человек в малиновой шинели, распахивая холодильник и вынимая из него баночку майонеза. — Дурной зайчик замерзший. Белочка под елочкой сидела и белочку подхватила. Белая-белая белочка, да? Да?
Он выдавил на ломоть хлеба тонкую змеистую струю белого-белого, как мел, майонеза, и начал энергично жевать хлеб. На его бороду сыпались крошки.
— И не приготовила ничего, — улыбался он, плюясь крошками. — Конечно, с чего бы. На крылечке в мороз посидеть, застудиться — самое то! Это не борщ готовить. Борщ — он кровавый! Святой и правый! — тут он запел: — Марш, марш впере-е-ед! Марш, мой наро-о-од!