Теперь одинокими вечерами она хозяйством себя не обременяла. Приготовит что-нибудь на скорую руку — суп из пакетика, котлеты или пельмени магазинные, сосиски — и к телевизору или с книгой на диван. А мысли об отчужденности, о стене этой гнала, что от них проку. Хотя порой взвыть хотелось, да слава богу сама специалист, любые таблетки под рукой. Но таблетки таблетками, а от жизни себя начисто не отключишь. Слово пришло однажды на память — клаустрофобия. Это когда человека в замкнутом пространстве охватывает чувство ужаса. Подумалось: вдруг наступит такое, и тогда конец. Она тут же отмахнулась: глупости какие. Но слово привязалось. И она все чаще стала спрашивать себя: как же сломать эту стену, за которой чувствует себя замурованной, как вырваться из замкнутого пространства, пока не началась клаустрофобия? Ответа не было. Развестись? Это ведь только подумать легко — хватит, мол, этой нелепой жизни, этого обмана, никому он не нужен, начнем жить по-новому, как считаем нужным. А попробуй-ка сделать первый шаг! Да и годы — время ли заново жизнь начинать? Раньше надо было, раньше… А раньше нельзя было: дети. Их же вырастить, выходить, на ноги поставить надо. И время бежало, торопилось, дни мелькали, как телеграфные столбы за вагонным окном — день да ночь — сутки прочь… И месяц… и год… и десятилетия — все прочь, прочь…
Ей до слез жалко становилось себя в такие минуты.
Когда письмо пришло, что Борис ноги отморозил, казалось, близость у них с Кириллом возникла, какой не было никогда: волновались, переживали, разговоров было… А потом утихло, и снова — глухая стена.
И вот они все вместе, вчетвером — Борис вернулся!
Обо всех своих горьких думах позабыла, будто и не было их. Вот же оно, счастье в своей семье, среди родных людей, среди детей своих. Здесь оно, а не там, где нас нет, не там…
Тихая детская улыбка не сходила с лица Бориса. Он себя снова мальчиком почувствовал в своем доме, среди знакомых вещей, и осторожно прикасался рукой, то к столу, то к серванту, то к телевизору, словно хотел убедиться, что это в самом деле не воображение, не сон, одни из тех, которые снились в казарме…
— Не верится, что дома? — догадалась мать.
Борис кивнул, застеснявшись, попробовал согнать улыбку и не смог — она так и плыла по лицу.
— Там так: служба идет, привык уже, с друзьями-товарищами водой не разольешь, кажется, на век бы остался солдатом, а перед увольнением мочи нет ждать, — дни считаешь.
— А ведь у нас, кроме тебя, никто в армии не служил, — сказал отец, сам удивившись этому открытию. — Я во время войны в железнодорожном техникуме учился, там броню давали. Потом война кончилась, я в институт поступил, так и обошлось. Севка лейтенанта запаса получил, а армии по-настоящему и не нюхал.