Беглянка затаилась, помертвевшая.
Бредерих повторил свой окрик. Затряслась огненная борода…
А дальше, дальше унизительное возвращение… И теперь под бдительным присмотром, за семью замками, теперь, нет надежды вырваться из этого проклятого немецкого застенка.
Уже ранняя весна. Баронский сад так и дышит весь чем-то густым, кружащим голову. Здесь и запах сырой земли, вздувшейся, влажной в своем прекрасном материнстве, и что-то еще, какие-то весенние смутные зовы…
Ах, эти зовы!
И никогда, никогда еще так не чувствовала она себя женщиной, как сидя в четырех стенах каземата своего в эти весенние дни. Ей хотелось ласкать, хотелось ответных объятий, и все думы и помыслы, все желания, острые, как боль, как ускользающее наслаждение, все это мчалось, летело на тысячах трепетных крыльев к нему, к Дмитрию.
— Где он?
И она думала о нем все дни и все ночи напролет, думала, комкая и царапая подушку, теплую, смоченную, слезами…
Если б дать ему весточку! Несколько слов… Где, что с ним? Как… До чего она смертельно стосковалась!..
Одна Труда могла бы помочь, но грех подвергать опасности эту добрую девушку. Она и так на большом подозрении у Шписса. И если бы он меньше боялся этой «героической» латышки, забронированной как в панцирь в свое суровое целомудрие, он выгнал бы ее. Но попробуй выгнать! Шписс разве в самом крайнем случае отважился бы на такую меру!..
Он, циник, пошляк, немчура, смотревший на латышей как на скотов, он питал к Труде какой-то суеверный страх. Ему казалось, что это лесная дриада, одна из тех могучих и сильных дриад, населяющих густые леса Латвии, что перевоплощаются в каких угодно женщин, и в знатных баронесс, и в простых служанок, и как те, так и другие могут задушить любого самого крепкого мужчину…
Эта весна была двадцать первой в жизни Труды. При всем своем аскетизме, — аскетизм потому, что она с какой-то особенной враждебностью относилась к мужчинам, — Труда не могла, а может быть, и не хотела, наконец, устала бороться, заглушать в себе властный голос природы в эту двадцать первую весну, с чрезмерной настойчивостью звавшей ее к тем радостям, которые она отталкивала от себя…
На ее белом, свежем и всегда чистом лице вскочили кое-где предательские улики девичьих томлений — прыщики.
Вера заметила это, да и нельзя не заметить, а в одиночестве наблюдательность особенно изощряется…
Труда забежала к ней под предлогом уборки, а на самом деле перекинуться словечком-другим.
— Труда, у вас есть жених?
— Нет, балисня, у меня нет никакой сених…
— Но вы любите кого-нибудь?
— Папасу любила, вас люблю.