Шпис провел «ассирийца» в ту самую комнату для гостей, где больше недели кейфовал на сытых баронских харчах Генрих Альбертович Дегеррарди.
И, как тогда, явилась монументальная горничная с кувшином воды.
— Как вас зовут, мой дружок?
— Труда.
— Труда? Это, не правда ли, от Гертруда? Гертруда! Что-то массивное в созвучии и так гармонирует со всем вашим величественным обликом…
Узкими ассирийскими глазами гость слишком пристально смотрел на девушку.
Ожог, а не взгляд! Труда вспыхнула, горячая золна прокатилась по всему телу. Ходуном заходила могучая грудь, так ей тесно вдруг стало под кофточкой.
«Дитя природы, кажется, совсем неискушенное в любви, — подумал „ассириец“, — надо ее просветить!..»
Близость молодой и сильной женщины волновала его, значительно, таким образом, облегчая «просветительную» миссию.
Он молвил чужим, сдавленным голосом:
— Дружок, вода холодная?
— Осень холодная, клусевая… — Труда сама не узнала своего голоса.
— Вы мне поможете умыться… но это немного погодя… поставьте кувшин… Вам тяжело… вот так… а теперь… теперь дайте взглянуть на вас… Какая вы гордая! Я представляю себе такой латышскую Диану… Я хочу быть вашим Эндимионом…
Труда ничего не поняла, да если бы и поняла, ничего не расслышала бы. Туман в глазах, туман в голове, шибко-шибко ударяют в виски горячие, горячие молоточки…
— Ты конфузишься, моя лесная Диана… Дай мне твои губы… не сжимай их… открой…
И, расставив ноги, — он был значительно выше Труды, — «ассириец» влип в ее послушно раскрытые губы своими. И чтобы рот девушки не ускользнул от него, он крепко стиснул ее затылок. Но Труда и не думала о сопротивлении. Этот смугло-матовый «ассириец» разбудил наконец большое, здоровое, так долго дремавшее тело… И она пошла навстречу восторгам с их властно зовущими голосами весны…
А предприимчивый Эндимион уже расстегивал свободной рукой кофточку, и твердая белая грудь латышской Дианы ослепила его, и он перенес на нее свои жадные поцелуи…
20. ПОСРАМЛЕННЫЙ КАЛИОСТРО
В несчастье своем Искрицкая убедилась, что Корещенко любит ее сильным чувством.
В истерическом исступлении она кричала ему:
— Ты бросишь меня! Бросишь! Зачем я тебе, урод, страшилище? Побежишь к другой бабе!
Кричала еще и еще, больное, циничное, дикое.
Но Корещенко никуда не ушел. Наоборот, оставался при ней безотлучно. Даже забросил свою мастерскую. Единственное желание овладело им — спасти Искрицкую, спасти какой угодно ценой.
Все медицинские светила столицы перебывали у ее изголовья. Корещенко платил бешеные гонорары, заклиная вылечить Надежду Фабиановну.