Жоэль, чувствуя себя страшно неловко, отвезла меня в Пюизо. По дороге назад я была менее разговорчивой. Высадив меня возле дома, она поспешно попрощалась, расстроенная моим хмурым выражением лица. Да и у меня не было желания разговаривать — шок был чересчур велик. Вечером я пришла к Кариму, у Марго был отит. Во время приема он ни словом не обмолвился о результатах томографии. Но я знала, что Карим в курсе: он получал результаты обследований в тот же день. Когда он принялся выписывать рецепт для Марго, я сказала:
— Да уж, хорош же ты!
— О чем речь?
Не обращая внимания на его ошеломленный вид, я достала из сумки конверт и положила его на стол.
— А это что такое?
Карим побледнел и растерянно смотрел на меня, ничего не говоря.
— Когда ты узнал обо всем, Карим?
— Несколько дней назад.
Бедняга! Он едва произнес эти слова. Он не осмеливался даже дышать.
— То, что я узнала из этой бумажки, означает одно: мне надо готовиться к похоронам.
— Да, это так.
— И ты не мог сам сообщить мне об этом?
— Мне очень жаль…
Карим — превосходный человек, но очень чувствительный. Плохие известия буквально терзают его. Если ему предстоит сообщить что-то нерадостное, его лицо вытягивается и он становится похож на грустного спаниеля. В отчаянии он не может оторвать взгляд от пола, как будто ожидая, что вот-вот случится чудо. За все время, что мы знакомы, он стал частью нашей семьи, и эта новость, должно быть, очень его огорчила. Он уже видел смерть первой жены Роже, скончавшейся от рака молочной железы, и знал, как это тяжело для всех. Я прекрасно понимала, какой пыткой для него стал разговор со мной.
— Как ты считаешь, сколько мне осталось жить?
— Я не знаю…
— Ну же, Карим!
— Я не знаю… Я думаю, что не очень долго. Но сколько именно…
— Что значит «не очень долго»?
— Я бы сказал, что это дело месяца.
— А-а…
— Я не настолько компетентен, чтобы дать ответ на этот вопрос. Доктор Пико расскажет тебе все гораздо лучше меня.
— М-м…
— Мне очень жаль, Мари-Лора…
— Не стоит так огорчаться, Карим. Ты мог бы сказать мне обо всем раньше, но я не сержусь.
Я взяла Марго на руки и вернулась домой. Джо уже накормил детей. Я уложила их спать, поцеловав на ночь, как обычно это делала, и села к нему за стол: было уже поздно, и мне хотелось есть. Даже то обстоятельство, что я обречена, не испортило мне аппетит. У меня уже появлялись мысли о смерти. После первого этапа химиотерапии, узнав, что лечение не дало результатов, я подумала: «А что, если я умру?» Я даже пыталась подсчитать, сколько может стоить гроб. Любопытно то, что я не думала о своих детях: смерть казалась мне настолько нереальной, что в глубине души я была уверена, что мне удастся выздороветь. Но на этот раз я понимала, что выздоровление не наступит. Я не знала, сколько времени проживу, но независимо от срока финал был неизбежен. Мысль о смерти не вызвала у меня слез. Ребенком я плакала, как и все. Мои первые настоящие рыдания были по бабушке, когда она умерла. Но когда я стала подростком, мои глаза оставались сухими. И только боль, которую я испытывала при кесаревых сечениях, вызывала у меня слезы. С тех пор я больше не плакала. Я боялась боли больше, чем смерти.