Встав за спинкой ее стула, он обнял ее за плечи и погладил по волосам – тихо, тихо… – и Ксеничка прижалась щекой к его руке и, не скрывая слез, прошептала: «Митенька»… – он замер и вновь провел ладонью по ее волосам, она прижалась затылком к пряжке ремня и посмотрела на него снизу вверх – только не бросай меня, Митенька…
За окном совсем уже стемнело. Стекло окна казалось лаково-черным, как будто за ним заканчивался весь мир… все было хрупким, словно елочная игрушка. Ксеничка доверчиво прижималась к нему, будто только он один мог прикрыть ее руками от страхов, не дать разбиться всему миру на осколки…
…Осколки, и щебень, и кирпичная пыль, и люди, как мешки… Да, так оно и было. Только это был уже октябрь, и мы летали бомбить нашу Москву. Бомбить их плацдарм в нашей Москве. Где же был ее дом? Кто его разнес – они, убивая нас, или все-таки мы, убивая их? Сразу, еще осенью, или потом, в тот проклятый май, когда они вновь рванулись на восток?
В той, октябрьской Москве взорванные мосты торчали обломками костей, в какой-то день все как заведенные говорили об этих мостах, и какой-то сосед-истребитель (они летали с одного аэродрома) сказал – как в Ленинграде, – и никто не понял, а он объяснил – я оттуда… там еще в сентябре все взорвали…
* * *
…Он шел вдоль длинной очереди. Очередь поворачивала за угол, и он тоже. Многие в очереди, устав от долгого ожидания, стояли, привалившись к дощатому забору, голова ее ныряла в узкие двери карточного продмага. Внезапно от самых дверей раздался истошный женский визг, и щуплый пацаненок рванулся от очереди прямо на него. Машинально он подсек его, и мальчишка покатился кубарем по мостовой. Подбежавшая от магазина женщина с плачем стала бить сжавшегося на земле мальчишку кошелкой, в которой что-то глухо металлически брякало при каждом ударе, а потом села рядом на землю и, повторяя: «Ирод, ирод, ирод!» – стала дергать его за кургузый обтерханный пиджачок. Все было понятно – кража карточек на рывок – никто в очереди, кроме обокраденной женщины, не покинул своего места, чтобы не потерять его, и лишь разговоры – «Поймали?» – «Поймали» – «Бьют?» – «Да нет уже…» – пошли туда, за угол, к тем, кто не видел сам.
Наклонившись, он выскреб из пацанячьего кулака карточки и ткнул их женщине. Она жадно схватила их и стала заталкивать за пазуху, судорожно обрывая пуговицу у воротника платья, а потом снова молча ударила лежащего мальчишку. Плечи мальчишки дрожали, пиджачишко он пытался натянуть на голову.
Он вдруг вспомнил себя – четырнадцатилетнего в Харькове, Конный базар, – рывком поднял пацаненка на ноги и, ни слова не говоря, повел вперед, в проулок. Оставшаяся сидеть на земле женщина еще раз попыталась ударить кошелкой, но промахнулась. В проулке, вне глаз очереди, он еще раз встряхнул мальчишку за ворот пиджака – ощущение было как от безвольной тряпичной куклы – и, отвесив леща, толкнул в спину – Вали отсюда, быстро!