Ибо именно в этот момент, именно когда все стоя хлопают, а лица окружающих светятся улыбками, припрятанная Пимом бомба взрывается: Рик повернулся спиной к своему врагу, лицо его обращено к возлюбленным друзьям и соратникам, и он, как мне кажется, вот-вот затянет боевую песню. Нет, не «Под сводами» — эта мелодия чересчур уж светская, а «Вперед, Христово Воинство», гимн как нельзя более подходящий. И тут вдруг шум захлебывается и замирает, и в застывший зал вползает ледяная тишина, как будто кто-то распахнул тяжелые двери ратуши и впустил внутрь из прошлого ангелов мести. С хоров, где расположилась пресса, зазвучал какой-то жидкий голосок. Вначале из-за отвратительной акустики до нас долетает лишь несколько странных звуков, но уже тогда ясно, что речь эта сокрушительна. Оратор делает новую попытку, на этот раз громче. Личность эта не заслуживает внимания, потому что это просто женщина, и говорит она пискливым и резким, как у ирландцев, голосом, который так раздражающе действует на мужчин, возмущая их как тембром, так и вообще самим фактом своего существования. Какой-то мужчина выкрикивает: «Молчи, женщина!», а потом: «Замолкни!», а потом: «Заткнись ты, сука!». Пим узнает пропитой, насыщенный парами портвейна голос мэра Бленкинсопа. Мэр стоит за свободу торговли и слывет местным фашистом и крайне, до неприличия, правым, самым правым из либералов. Но визгливый ирландский голос не унимается — как скрипучая дверь, которую, сколько ни захлопывай и ни смазывай, ничем не проймешь. Наверное, очередная настырная защитница гомруля[41] и независимой Ирландии. Наконец кто-то схватил ее за руки. Это опять мэр — виднеется его лысина и желтая розочка члена нашей команды. Обращаясь к ней, он называет ее не иначе как «уважаемая леди» и тащит к выходу. Но тут вмешивается свободная пресса. Писаки свешиваются с балкона с криками: «Как ваше имя, мисс?» и даже «Ну-ка вдарьте по нему еще раз!». Мэр Бленкинсоп из офицера и джентльмена внезапно превращается в грубияна-аристократа, обижающего ирландскую женщину. Другие женщины кричат: «Оставьте ее!», «Придержи руки, ты, грязная свинья!», «Мерзавец несчастный!».
А потом мы видим и слышим ее, видим и слышим совершенно отчетливо. Она маленького роста и одета в черное, эта злая, как ведьма, вдовушка. На голове у нее громоздкая шляпа. Клок черной вуали свисает криво, вырванный ею или кем-то из ее противников. Как это часто бывает, толпу вдруг охватывает противоестественное желание выслушать ее. И она, кажется уже в третий раз, задает вопрос. Ирландский говор звучит негромко, и говорит она словно бы с улыбкой, но Пим знает, что никакая это не улыбка, а гримаса ненависти, слишком сильной, чтобы таить ее внутри. Она произносит каждое слово так, как заучила его, и нанизывает слова в том порядке, как приготовила. Вопрос ее оскорбителен самой ясностью своей.