Владимир Всеволодович
побарабанил пальцами по столу и изучающе посмотрел на Стаса:
— А может, прав был
Тургенев, утверждая, что прозаиком нельзя стать до тридцати лет, и тебе просто
не хватает жизненного опыта? Так сказать, школы жизни! Горький, например, в народ
пошел и не то чтобы школу — целый университет, как он сам говорил, окончил!
— Вы что, тоже
предлагаете мне — бросить учебу, пересесть с метро на электричку и поехать в
народ? — с насмешкой осведомился Стас.
— Нет, конечно! — не
принимая иронии, остановил его академик. — Сейчас совсем другое время.
Благодаря телевизору даже ребенок знает теперь обо всем, что происходит в мире.
Увы, как правило, не понимая, что такое хорошо, а что такое плохо! Потому что
сами родители зачастую не знают этого! — Он еще немного подумал и уже уверенно
сделал окончательный вывод: — Мне кажется, вся твоя беда в том, что ты, уже
обладая достаточной информацией, сам еще мало что испытал в жизни. Но это как
раз дело наживное. И поправимое. Куда печальнее, когда в писатели рвутся, не
имея на то Божьего дара… Или, что еще хуже, употребляя этот талант во зло.
Создавая книги и сценарии для фильмов, в которых грех возводится в степень
добродетели. Так что я просто уверен — у тебя всё еще впереди!
Расценив последние
слова Владимира Всеволодовича, что пора уходить, Стас поднялся, но тот вдруг
ахнул:
— Постой, я, кажется,
знаю, что делать!
Он знаком велел Стасу
сесть и, как бы размышляя сам с собой, задумчиво продолжил:
— Видишь ли, мне за
час до твоего прихода отец Тихон приснился. А может, и не приснился…
Стас с недоумением
посмотрел на академика, и тот неопределенно развел руками:
— Сам не могу понять!
Я после работы прилег отдохнуть на минутку. А тут — он: серьезный такой,
строгий. В монашеской одежде, с рубиновым крестом на груди.
«Отдай, — говорит, —
Вячеславу то, что я тебе дал, когда ты ко мне первый раз в монастырь приезжал…»
— А у меня такое
тогда в жизни было… — припоминая, вздохнул академик. — На душе — сумятица, в
институте самые настоящие гонения, в семье беда за бедой, одно слово — скорби!
Владимир Всеволодович
решительно поднялся со своего массивного кожаного (из кабинета царского
министра!) кресла.
Стас думал, что он
направится к полкам со своими древностями.
Но он пошел в
противоположную сторону кабинета, где в святом углу висели иконы с лампадкой, а
на столе под ними лежал большой старинный крест, Евангелие в инкрустированном
драгоценными камнями окладе и маленькая серебряная коробочка.