Осторожно уложив его на постель, Гэс сказал:
- Извини, Лу, но так дело не пойдет.
Но Лютер его не слышал - он уже спал; рот был приоткрыт, из горла вырывалось хриплое дыханье; Лютеру снились девушки из la belle France.
Когда Гэс вернулся на кухню, отец, Кейти и Мартин уже садились за стол, а мать подавала отбивные, картошку и соус.
- Он спит, - сказал Гэс, занимая свое место за столом.
- Благой Боже! - Отец закрыл глаза. - Мы молимся за спасение души Лютера и благодарим Тебя за Твою щедрость, за ту еду, которую Ты послал нам.
Потом все принялись за еду, и кухня наполнилась чавканьем, звоном ножей и вилок, звуками прихлебываемого кофе. Все молчали. Гэс окинул взглядом сидящих за столом. За свою жизнь ему пришлось кормить не одно поколение животных. И теперь худое, обветренное лицо отца, суровое, лисьеобразное лицо Мартина, уже обвислые щеки Кейти, редкие волосы матери и ее блестящие, алчные глаза - все эти лица напоминали ему жующий скот.
- Завтра я отвезу его в город, - неожиданно громко сказал Гэс. - Ему платят пенсию, и он может тратить ее, как ему хочется.
- Он будет пока оставаться в этом доме. Он еще может вернуться на путь доброго христианина.
- Папа, - сказал Гэс, - а может, он вообще не христианин. Может быть, он просто старый, больной человек.
- Старый? Ему еще и двадцати двух нет!
- А вы знаете, что он весит не больше пятидесяти кило?
- Не суйся, куда не просят! Здесь распоряжаюсь я!
- Я просто хочу объяснить вам, что он вовсе не ребенок. Он столько всего натерпелся, намного больше, чем вы или я. Мы могли бы его называть дедушкой.
- Заткнись! - рявкнул отец и вытер губы рукавом. - Заткнись и дай мне поесть.
Гэс собрался встать из-за стола, но мать остановила его:
- Гэс, доешь обед, пока все не остыло.
- Хорошо, мама, - сказал Гэс; он знал, что прав, но его подавляла безаппеляционность отца и его абсолютная уверенность в своей правоте, его преданность своей работе, его всеподавляющая страсть к "приумножению". Что мог семнадцатилетний юноша, всю жизнь пахавший в поле и ухаживавший за животными, противопоставить этому? И если бы речь шла не о его брате, его идоле, Гэс признал бы свое поражение, признал бы, что неправ. Но перед ним все время стоял образ Лу, шрам на его лице, пустая глазница, искалеченная нога, отравленные легкие. Что осталось у Лу от его прежнего веселого нрава? Почти ничего, но его дух нельзя было посадить в клетку. А они все старались изо всех сил пригвоздить его к кресту неуемного трудолюбия и жажды прибыли!
- Но он же не Джюб, папа!