Теперь, вымещаемый нижними массами, воздух влек его обратно, на юг; фьорды внизу сделались неразличимы. Когда шар упокоился в объятьях надежного, испытанного потока, человек задремал. Идиллические равнины и мирные города, оживленные автострады и старые замки, чередой проплывавшие под корзиной, не привлекали его внимания — все это было знакомо ему давно и хорошо; лишь над горной грядой, над пересекающей ее древней тропой пилигримов, он приподнял голову и опять ненадолго занялся полетом — во избежание новых ловушек, которые мог здесь подстроить коварный антициклон. При его опыте это труда не составило; затем, уже над пенинсулой, он вновь попытался соснуть — но сон все не шел… и было ясно, почему он не шел…
Пахнуло теплым, родным, внутренним морем. Человек вздохнул и отвлекся от тягостных воспоминаний, но лишь затем, чтобы погрузиться в нечто еще более тягостное для него. Ибо прекраснейший город, расстилавшийся теперь под корзиной, перестал радовать его уже давно — с тех пор, как он встретил свою мечту, свою Дульсинею; всякий раз он покидал этот гордый город в надежде наконец расстаться с недостижимой мечтой, но всякий раз, сломленный и опустошенный, поджав хвост, возвращался обратно. Город спал. Стоял тот единственный час, когда ночное веселье уже истощилось, угасло, а рыбные торговцы еще не начали развозить по лавкам свой предрассветный товар. Любимый, ласковый, дружеский час, когда так хорошо бросить якорь на облюбованном месте.
Он приблизился к башне; только она одна и ждала его в этом городе. Любимая башня в любимый час. «Ну, наконец-то, — сказала башня ему. — Я заждалась!» — сказала она капризно. — «Прости, — шепнул человек. — Я был далеко; ты все понимаешь». — «Я все понимаю», — со вздохом сказала башня. Человек нажал на рычаг своей установки. Огромная, округлая, причудливо изукрашенная розетка с крестом проплыла вверх мимо корзины; воздухоплаватель пробормотал несколько слов и осенил себя крестным знамением.
Он нарушал правила, цепляясь за эту площадку. Он знал, что ничего не случится — уже давно башня сказала это ему, — но они-то не знали; они преследовали его. Когда он сделал это впервые, набежали газетчики, и он отделался легким испугом; на второй раз он подвергся аресту; на третий — отдан под суд. Только письмо мэра и спасло положение — ведь он был не кто-нибудь, а звезда; он зарекся попадаться кому-либо на глаза, и для него оставался единственный час меж сов и жаворонков, когда все, кто бодрствует, смотрят вниз; а те немногие, кто смотрит вверх, уже знают его и не выдадут.