Что ни сутки меняли места, чаще укрывались не на хуторах, а в лесу. Минула осень, приближалась зима. При выполнении заданий погибли двое разведчиков их группы. Потом — еще двое. И вот из всех парашютистов, высадившихся с Ли-2 в августе, осталась одна Юнона. И с нею — несколько парней, присоединившихся к группе в первые дни после приземления.
Один из этих парней — Федор. Чаще его звали Соловьем. Она тоже называла его так.
К каждому новому товарищу во вражеском тылу внимательно присматриваешься, особенно когда неизвестно, кто он и откуда пришел. Охотно рассказывает о себе, а как проверишь? Всякое может быть. Да и бывало...
Но Соловью она поверила сразу. Таким открытым и добрым было его лицо, прямой, не убегающий взгляд... Сутки без пищи, промокли до последней нитки, промерзли до костей, а у него все шутки да прибаутки... Не могла до конца объяснить себе, просто почувствовала: верит.
Бывало, сердилась, обрывала в сердцах:
— Да заткнись ты, весело — дальше некуда!
— Эх, дивчинка... Пусто в брюхе, в сапогах хлюпает — это беда разве? Беда — когда подневольной и бессловесной скотиной тебя делают.
Наверное, вот за это — за жадную тягу к жизни — она и выделила его среди других. А еще за то, что любил он петь, а голос у него действительно был как у соловья. Любой инструмент, какой попадался, — аккордеон ли, гитара или флейта, даже рожок пастуха — оживал в его руках. Он не знал нотной грамоты, никогда не учился музыке, мелодии подбирал на слух. Но слух у него был редкостный.
Как-то увидела: Соловей присел на пенек с листом на коленях, что-то сочиняет. Письмо? Кому отсюда посылать?.. Вести записи — не в правилах разведчиков. Только скупые строчки донесений, которые следует уничтожать сразу же после передачи в эфир. Она насторожилась. Подкралась к Соловью, глянула из-за плеча. На тетрадном листке — ее собственный портрет. Только на рисунке она куда красивей, чем на самом деле: и рот в улыбке, и вместо зипуна — летнее нарядное платье.
— Эх, Соловей, не по болотам бы тебе мыкаться, а в консерватории или на художника учиться!
— Может быть, если бы не война, — отозвался он, и она впервые уловила в его голосе грусть. Но тут же тряхнул кудрявым казацким чубом: — Если бы да кабы, да выросли во рту грибы, так был бы не рот, а целый огород — вот бы поужинали!
Она подумала: а сама где бы была, что бы делала сейчас, не будь войны? Вспомнила Балаклаву, тропку через виноградники Золотой балки — ближнюю, напрямик, дорогу в Севастополь...
Война. Вражеский тыл. И каждую минуту может оборваться жизнь и ее, и Федьки. А он смотрит на нее синими веселыми глазами, и на открытом его лице написано все, о чем он сейчас думает. Если бы не этот враждебный лес, если бы не осталась она одна за командира среди этих парней — подошла бы, запустила пальцы в густейшие его кудри: «Не смей так смотреть! Я ведь тоже не каменная!..»