— Я тоже не из богатых, ты знаешь, — не уступал Карлос. — Моя семья тоже натерпелась при Батисте.
— Да, — кивнул команданте. — И поэтому ты пришел к нам в горы. Но, — он выбросил вперед руку с нацеленным указательным пальцем, — во имя чего пришел? Чтобы драться за какую свободу?
— Свободу простых кубинцев — таких, как я.
— И ты обманулся? — снова повторил движение команданте. — Революция не дала тебе этой свободы?
Наварра посмотрел исподлобья:
— Я буду честен: нет! Потому что она дала чересчур много свободы гуахиро и бродягам.
— Ах вот какой свободы ты хотел! — воскликнул команданте и сгреб а кулак бороду. — Наконец-то мы добрались до самой сути. Тебе не понравилось, что революция отдала «этим бродягам» виллы богачей, земли латифундистов, сентрали монополий.
— Да, это, чересчур, — согласился Карлос.
— Я понял тебя прекрасно: бродягам — все, а тебе, герою, ветерану, бородачу, — ничего! Какая несправедливость! — Он презрительно, рассмеялся, потом оценивающе оглядел Наварру. — Еще один кандидат в президенты. — И резко махнул рукой, будто отбрасывая что-то в сторону. — И еще один логический конец.
— Зачем ты приехал? — устало спросил арестованный. — Насладиться своей властью над побежденным?
Команданте прикрыл глаза, крепкими пальцами потер лоб:
— Не такое уж это удовольствие... — Он поднял глаза и посмотрел на Карлоса в упор. — Я приехал узнать, что́ может заставить кубинца предать родину. Узнать идеи, которые вами движут, — те идеи, за которые стоит умирать...
— Теперь ты знаешь.
— Но ты не сказал, ничего нового. Обычная история. Обыкновенный предатель.
— Нет!
— Да. У нас в Латинской Америке вошли в привычку такие, ах какие красивые, легкие и приятные революции! Вчера — простой адвокат или репортер, вчера — патриот и р-революционер, а сегодня — министр и миллионер! А вы — бедняки, гуахиро, пролетарии — живите, как жили, подыхайте с голоду. Но нет!..
Голос команданте набирал знакомый рокот. Обрагон был не рад, этому затянувшемуся спору: растревоженный, развенчанный в своем образе героя и мученика, Карлос может ничего не сказать, а время дорого. И все же Феликс с интересом слушал и наблюдал за команданте. Он любил в нем эту запальчивость, эту резкую, темпераментную жестикуляцию, способность чувствовать себя трибуном и говорить один на один с тем же напором и такой страстностью, с какими он говорил, выступая на площадях.
Команданте поднял руку и продолжал:
— Но нет! На этот раз революцию совершили обездоленные и для обездоленных. Мы были только ее компасом. Но тебе не это было нужно. Ты возмечтал стать великим.