Они ехали обратно — через горные перевалы, сквозь дубравы и сосняки, по одетым в пух зелени долинам. Всю дорогу и Андрей, и Лена — так же, как и он, врасплох захваченная приказом — были погружены в свои думы.
В его душе боролись два чувства. Неожиданно, как после дождя раскрывшаяся почка, вспыхнувшее чувство тоски по родному дому, — чувство, которое он беспощадно подавлял в себе все эти испанские месяцы. Теперь можно! Вспомнить мягкий шелест белорусских берез, веселый гомон Минска — место его службы до отъезда сюда. Представить, как будет спускаться по Тверской вниз — к Манежу, к Кремлю. Он соберет всех друзей, заставит бутылками стол — так, чтобы подламывались ножки. Он снова станет Андреем Петровичем Лаптевым. А его испанское имя? Забыть? Вычеркнуть из памяти, будто его и не было? И этих месяцев — тоже не было?.. Разве кого-нибудь он сможет забыть?.. Но как же он уедет, оставив их здесь? Приказ? Да, приказ. Только как объяснить им: Феликсу, Божидару, Лусьяно, Варрону? Они — солдаты. И должны понять: приказ. Но ему самому так трудно расстаться с ними. Будь в Валенсии Старик, Андрей убедил бы его. С командармом Штерном — бесполезно. Да и сам Ян Карлович вряд ли хотел уезжать. Отозвали. Приказ...
Чем ближе подъезжали к Мадриду, тем тяжелей становилось на душе у Андрея. А как относится к этому известию Лена? Она сидела впереди, рядом с Педро, высунувшись из машины, спиной к Лаптеву. Он видел только, как ветер рвет ее волосы. Всю дорогу она молчала. «Наверно, ей еще труднее... Но для нее так лучше».
В отряде все шло своим чередом. Если не считать, что Радмилович во время увольнительной снова набедокурил. Однако, хоть и получил увесистую сдачу от не любящих оставаться в долгу испанцев, до комендатуры на сей раз дело не дошло — в Море знали всех толедских героев в лицо. Теперь, с новыми синяками и пластырями, он слонялся по двору казармы, лишенный властью Обрагона увольнения на весь месяц, уповал на снисходительность «настоящего командира, коронеля, а не выскочки лейтенанта» и благодушно клял и всю Обрагонову родню, и Франко, — и самого господа бога вкупе с его святыми.
Андрей не решился в первую минуту сказать Феликсу о приказе из Москвы. Обрагон же не спрашивал о цели его вызова в Валенсию: если надо, коронель сам скажет.
Ночью Андрей собрал свои вещи. Они не заняли и половины маленького фибрового чемодана, купленного в Валенсии еще прошлой осенью: тогда Старик, убедившись, что, кроме носового платка, никакого имущества у него нет, приказал камарадо Артуро экипироваться. Что теперь делать ему с манто — ворсистым одеялом, столько раз надежно служившим ему и шинелью, и плащом, и собственно одеялом? Вряд ли в иных краях доведется воспользоваться им. Но оставлять жаль. Как истинная шинель, спутница походов, манто значило для него больше, чем верная и неприхотливая одежда. В чемодан не втиснешь. Как солдатскую шинель, он свернул одеяло в скатку.