— Видишь, цыганка смотрит? — (там была изображена сидящая цыганка с закрытым зонтиком на коленях). — Она всё видит. Она сейчас своим кинжалом… — (зонтиком) — ка-а-ак треснет!
В этот момент у Миши всё поехало изо рта обратно в тарелку, и мама смогла убедиться, что ещё далеко не всё из того, что он съел несколько часов назад успело перевариться.
— Мамалыга в коробочке! — в отчаянии закричала тогда мама, а Миша, как автомат, отметил, что она опять всё перепутала: — Я тебя сейчас заставлю всё это запихать обратно!
Но заставлять не стала. Это она так, погорячилась.
Зато с хлебом мама победила. К нему она смогла Мишу приучить настолько, что он уже жевал хлеб не только, как мама, с арбузом, дыней или абрикосами, но и с пельменями, картошкой и даже вермишелью.
Неожиданно, после фильма «Верные друзья», он полюбил борщ.
Там был такой эпизод: Меркурьев и ещё два каких-то артиста варят на плоту борщ, а мимо них проплывает какой-то пароход, на котором едет кто-то для них важный, и дяденька с усами стоит, раскрыв рот, смотрит на уплывающих, а у него из пачки сыплется соль прямо в этот борщ. Это Миша у папы на работе смотрел, а не в кинозале, специально на праздник сотрудникам показывали. Там ещё песенка была: «Плыла, качалась лодочка…» Да, так вот после этой соли в борще Миша его и полюбил. Только солил сам покруче.
Ещё Мише нравились белые кружочки сала из колбасы. Из-за них и из-за рыбьего жира дети в садике искренне восхищались Мишей и многое ему прощали, как прощают талантам их мелкие чудачества. Со всех соседних столов они выковыривали указательными пальцами сало из своих порций, передавали на Мишину тарелку, и под их потрясёнными взглядами он поглощал эту отраву. Это была истинная слава. Не то, что рассказывание сказок и фильмов или пение из «угла».
В этот раз на столе Миша увидел и розовую ветчину и шпроты, и красную, и чёрную икру, и целый миллион разных салатов, и селёдку с луком, маслом и уксусом в длинной узкой тарелке и, наверное, два миллиона тарелок с холодцом, и стопки, рюмки, фужеры, бокалы, стаканища, и водку, и вина, и над всем этим кошмаром — люстра! Хрустальная и искрящаяся, как рюмки, фужеры, бокалы и стаканища. И чёрные огромные бутылки с фольгой по самую этикетку. «Со-вет-ско-е шам-пан…»
— Миша, закрой рот и сядь уже, как люди! — сердито зашептала мама. — Вон, посмотри, Нолик уже сидит.
Ох этот таинственный Нолик, повернувший «корону» параллельно носу и наклонами головы тюкающий углом этой короны в тарелки. Всё-то он успевает, всё-то ему прощается. Уже идёт за столом взрослый разговор, абсолютно непонятный для Миши. Хоть и говорят по-русски, а про что, — Миша понять не в силах, даже сосредоточиться на нём не может, а вот Нолик, хоть и лезет «короной» в тарелки, хоть и хватает из общего блюда руками, а видно, — слушает всё. И когда после бессмысленного набора вполне русских слов весь стол взрывается хохотом, Нолик, ни на полсекунды не отстав, ржёт вместе со всеми.