«Как сладко побеждать
Моря и девушек, врагов и слово»
>[298].
Звучали ноты самолюбивого лихачества:
«Я нигде не встретил дамы,
Той, чьи взоры непреклонны»
>[299].
Звучали даже ноты пренебреженья:
«Лучшая девушка дать не может
Больше того, что есть у нее»
>[300].
Но достойно внимания — основное, вершинное:
«Я твердо, я так сладко знаю,
С искусством иноков знаком.
Что лик жены подобен раю,
Обетованному Творцом»
>[301].
Любовь пронзает душу «Синими светами рая»>[302], он говорит о ней: «Ты мне осталась одна»>[303].
Он говорит:
«Мир — лишь луч от лика друга,
Все иное — тень его!»
>[304]В каждой любви — поиски потерянного себя и связей с высшими сферами.
«С тобою, лишь с тобой одной,
Рыжеволосой, белоснежной,
Я был на миг самим собой»
>[305].
Он — неустрашимый — чувствовал себя беспомощным: «Перед страшной женской красотой»>[306].
Он только раз произнес слово «страшная».
Поиски себя, трудность разобраться в себе — одна из насущных тем поэзии Гумилева. Сколько образов в нем сидело, и не все были желательными.
«Когда же
Я буду снова я —
Простой индиец, задремавший
В священный вечер у ручья»
>[307].
О тоскующем одиночестве Гумилева, несмотря на многочисленных поклонников, говорил Алексей Толстой, говорили все, говорил он сам:
«О моей великой тоске, в моей великой пустыне»>[308].
«И никогда не звал мужчину братом»>[309].
Я хочу только вспомнить, что у него был друг Владимир Эльснер >[310], поэт одной книги стихов, канувшей в бездну забытья >[311]. Стихи умные, хорошо написанные, приятного тембра. Помню одно: поэт говорит о какой-то жизненной ситуации:
«Как в старой немецкой гравюре,
Где страсть, смерть и вино».
Для полноты образа Н. С. необходимо помянуть его пристрастие к сильным хищникам:
«Парнас фауной австралийской
Брэм-Гумилев ты населил.
Что вижу? Грязный крокодил
Мутит источник касталийский,
И на пифийскую дыру
Вещать влезает кенгуру»
>[312].
Думается, пристрастие выросло из переплетенных корней. Любовь сильного к сильному, завоевательный интерес с ним сопоставиться. Любованье красотой хищников: «Меха пантер — мне нравились их пятна»>[313]. Сочувствие тоске их пленения — и человеком, и условиями дикого существованья. И — наиболее сложное — провиденье переходных форм звериного бытия. Так, в последнем сборнике рисуется тигр — пьяный гусар — воинствующий ангел. Так:
«Колдовством и ворожбою
Леопард, убитый мною,
Занят в тишине ночей»
>[314].
Только раз упоминается о друге-собаке >[315].
Очень дорог мне в нем тайный опыт виденья ночного солнца. Опыт неизреченный, он не объясняет его, скупо сообщает:
«Наяву видевший солнце ночное»>[316]